Забытый - Бенуа Пьер - Страница 8

• Предыдущая
• 8/14
• Следующая

Просунув одну руку под левую руку Медерика, другую — под правую руку Аглаи, я рассказывал им, как 4 сентября 1914 года я первый известил генерала Франше д'Эспрэ о приказе, подписанном Жоффром и назначавшем его командующим 5-й армии, вместо генерала Ланрезака.

— Это было в Провэн; на небольшой площади, в том именно доме, который описал Бальзак в своей книге «Пьеретт, холостяки» — знаете? — «Генерал, — сказал я, — надо им показать». Он расцеловал меня. «Храбрый Этьен, мы им покажем». И с этими словами приколол мне на грудь крест Почетного Легиона. «Нет, генерал, это слишком, уверяю вас — это слишком». «Бери, бери, Этьен, почем знать — кому жить, кому умереть». В тот же вечер, возвращаясь во главе своего эскадрона в Виллье-Сен-Жорж, охваченный пожаром…

— Тсс! — шепнул Мишель Ворагин. — Мы пришли.

Я готов был послать его ко всем чертям, этого Мишеля Ворагина.

Когда я вошел в ложу на авансцене, я остановился, ослепленный и польщенный. Весь зал, поднявшись, приветствовал меня, а оркестр с прекрасным ансамблем исполнял… god save the king.

Я нагнулся к Мишелю Ворагину.

— Тут маленькая ошибка, — невольно вырвалось у меня. Он краснел, сконфуженный.

— Месяц тому назад мы заключили мир с Англией, ввиду необходимости возобновить торговые сношения, — объяснил он мне. — Они приняли вас за английского торгового атташе. Не обращайте внимания! Это неважно!

— Совершенно неважно! — подтвердил я.

И высунувшись из ложи, я раскланивался с толпой. Клики приветствий усилились. Я был тронут до того, что слезы навернулись у меня на глазах. Спектакль, великолепно поставленный, начался прелестной одноактной вещицей месье Фернанда Вандерем, затем шла тенденциозно-философская пьеса месье Сен-Жоржа де Бугелье, названия которой я, к сожалению, не помню. Но гвоздем вечера был, очевидно, «Златоглав» — как по личности автора, так и потому, — и это было, пожалуй, главное, — что в этой пьесе должна была выступать Лили Ториньи.

Мне показалось уместным поздравить Мишеля Ворагина с терпимостью оссиплурийского правительства, допускавшего репертуар исключительно из вещей французских авторов, тогда как республика находится с Францией в состоянии войны. Но он покраснел сильнее прежнего.

— Вот именно из-за войны… — объяснил он. — Не приходится, по крайней мере, платить авторских… Что вы хотите? Финансы наши терпят такой дефицит.

Действительно верно, что в наш век вопросы экономики преобладают над всеми остальными.

Началось представление «Златоглава». Упорно ходил слух, что автор — в театре. Женщины с обнаженными плечами, усыпанными хризопразами, высовывались из своих лож, чтобы рассмотреть его.

— Месье Поль Клодель, — снова пояснил мне Мишель Ворагин, любезность которого в самом деле не знала границ, — был перед войной консулом в Мараканде, и мы все сохранили о нем самые приятные воспоминания. Ах! Если бы Франция всегда умела так удачно выбирать своих дипломатических представителей.

Это рассуждение, исполненное горечи, было прервано шумом аплодисментов, раздавшихся со всех сторон, — Лили Ториньи вышла на сцену.

Клянусь, не опасаясь возражений, — трудно автору желать, трудно мечтать о лучшем, более совершенном исполнении. «Маленькая девочка из моей родной страны, — пишет месье Морис Ьаррес в „Колет Бодош“, — я даже не сказал, что ты красива». Теперь, когда мне приходится хвалить искусство Лилиориньи, мне почти неловко, что я раньше говорил о ее красоте. Игра ее, поймите меня хорошенько, достигала полного совершенства. Благодаря ее таланту самые головоломные фразы автора «Дерев» и многих других шедевров становились простыми, прозрачными, словом — доступными самому ограниченному из этих неискушенных зрителей, сливающих воедино свои восторги по адресу поэта и по адресу чудесной артистки. В нашей ложе, за исключением, пожалуй, Азима Электропулоса, все рыдали. Мог ли я себе представить, что этот день, так скверно начавшийся, закончится таким апофеозом!

— Bella! Bella! Bellissima! — не переставая кричал позади меня маркиз Лашом-Аржантон.

Мишель Ворагин тронул меня за руку.

— Конец второго акта! — шепнул он. — Пойдемте, лучше не ждать, пока опустится занавес, а то нас захлестнет в коридорах толпа беснующихся поклонников!

Я вышел с сильно бьющимся сердцем вслед за этим догадливым человеком.

Две секунды спустя мы были перед дверью уборной талантливой девы. Мишель постучал. Я назвался.

Дверь приоткрылась, белая ручка схватила меня за руку.

— Войдите, друг моего сердца! — шепнул ангельский голосок, повторяя фразу, которой одною ночью в Парме Кресченция встречает Фабриция. Дверь захлопнулась перед самым носом целой толпы краснеющих молодых людей, устремившихся сюда со всех сторон, каждый с букетом величиной с добрый бомбометатель.

Я остался в уборной Лили Ториньи, с глазу на глаз с ней.

— Этьен, — начала она, — как вы нашли мою игру? Вместо ответа я опустился на одно колено и, схватив ее руку, оросил ее слезами.

— Ах! — молвила она, — ты, по крайней мере, артист — и настоящий.

Она повторила:

— Настоящий артист! Если бы ты знал, дитя мое, какая это редкость по нынешним временам!

Тут я заметил, что рука у нее слишком горяча.

— У вас жар! — воскликнул я.

Она остановила на мне взгляд, полный восторга и экстаза.

— А ты думаешь, что иначе я могла бы так играть? У меня закружилась голова. Я крикнул ей:

— Но разве вы не знаете, безрассудная актриса, что эти слезы и возгласы, которые исходят из самого сердца, усиливают бледность худеющего чела и что… любить страдание значит бога искушать!

— Ах! — вздохнула она. — Ты говоришь хорошо. Еще, еще говори, как сейчас… Я уверена, что у тебя где-нибудь есть готовая пьеса в пяти актах.

— Нет, нет, — запротестовал я. — Никакой пьесы в пяти актах. У меня — только моя любовь, но она беспредельна.

Она, улыбаясь, пожала своими очаровательными плечами.

— Дитя, — сказала она, — дитя! Сегодня утром ты и не подозревал еще о моем существовании.

— А мне кажется, что я знал вас — всегда!

Клянусь вам, со своими белокурыми волосами, в которых от электрических лампочек плясали огоньки, она была прекрасна в этот момент.

Снопы цветов отражались и повторялись бесконечно в зеркалах, рамы которых были украшены поздравительными открытками поклонников моей возлюбленной Лили.

Она секунду с улыбкой восторга смотрела на меня, опустившегося на колени у ее ног и покрывающего ей руки поцелуями.

И слова, сладостные и предвиденные, упали с ее уст.

— Этьен, я люблю вас.

Как мне понятно после таких слов знаменитое восклицание Родрига в «Сиде»:

«Явитесь, наваррцы, мавры и кастильцы!»

Мавры и кастильцы и в самом деле явились: толпа поклонников высадила дверь уборной. Тут были оссиплурийцы всех возрастов и состояний, от очень юных, еще в ученической форме, и до старцев в брюках шашечками. В одно мгновение ока я оказался разлученным с моей Лили. Она едва успела мне крикнуть:

— До вечера. После спектакля. У меня в уборной. Общий сборный пункт. Мы ужинаем все вместе в «Возрожденном Лососе».

Я немедленно вернулся к себе в ложу. Впрочем, за кулисами уже раздавался голос режиссера, кричавшего:

— Товарищи! На сцену для «третьего»! Занавес тотчас почти поднялся.

Несмотря на свое огромное счастье, я был немного смущен и отвел в сторону Мишеля Ворагина.

— Вы тоже ужинаете сегодня в «Возрожденном Лососе?» — спросил я его.

— Что-то затевается, — отвечал он. — «Возрожденный Лосось» — один из лучших ночных кабачков Мараканды, а товарищ Лашом-Аржантон, который приглашает на этот раз, — обычно умеет хорошо все устроить. Вы понимаете, что я не стану терять случай.

— Мне очень хотелось бы последовать вашему примеру, — робко начал я. — Мадемуазель Ториньи меня только что пригласила и…

— Вы были бы неправы, если бы отказались от приглашения. Ах! sapristi…

• Предыдущая
• 8/14
• Следующая