Зима в раю - Арсеньева Елена - Страница 41
- Предыдущая
- 41/79
- Следующая
Об этом она молила Бога – ну и вымолила.
О страшной участи Ванечки (ему, как и прочим захваченным в плен чоновцам, выкололи глаза и вырезали на груди кровавую звезду) и Тамары, изнасилованной и прибитой к дереву, рассказал один из крестьян, видевших кровавую расправу. Именно крестьяне хоронили обгорелые трупы после того, как офицеры ушли из села, спасаясь от наступавших красногвардейцев. Ох, на беду развязал язык тот крестьянин! Село – в отместку «за пособничество белобандитам» – было сожжено, все жители расстреляны. Насколько знала Саша, на месте сожженного Запрудного теперь только крапива да полынь растут. Никто не стал селиться там заново, хоть и место хорошо – на высоком волжском берегу, и земли плодородны, что редкость в Энской губернии…
Похороны чоновцев, чьи трупы, наспех закопанные на месте казни, потом вырыли и перевезли в Энск, были страшным событием даже осенью девятнадцатого года. Казалось бы, ко многому уже привыкли люди, ан нет – давно не лилось столько слез и не раздавалось таких отчаянных рыданий, как в тот день. Александра смутно помнила себя, бьющуюся в руках отца и Шурки, которые едва удерживали ее. Хотела кинуться в могилу и тоже умереть. Все, всю юность свою оплакивала она и хоронила в тот день, все милое прошлое уходило в землю вместе с Тамарой. Так, как в тот сентябрьский ясный день, она не рыдала никогда раньше – и не будет рыдать впредь. Словно все слезы, прежде не выплаканные, тайные, запретные, в груди спекшиеся, вырвались, пролились наконец. Лились они бесконечно, не принося облегчения, и чудилось Саше, что в закрытых гробах, обтянутых кумачом, не безвестные ей чоновцы лежат, а те, кого она любила, с кем дружила, с кем враждовала, те, кто умер и о чьей судьбе она не знала ничего, мало того – чувствовала, не узнает уже никогда: Варя Савельева, муж Дмитрий, Григорий Охтин, Марина Аверьянова…
Неподалеку от братской могилы лежал и Игорь Вознесенский, убитый в восемнадцатом году пьяным матросом.
На его похороны Саша не пошла – не смогла. Она даже не знала о них: металась в жару, сбитая с ног той же эпидемией инфлюэнцы, от которой умерла Даня и которая зимой восемнадцатого унесла столько жизней. Потом уже Клара Черкизова рассказала ей, как погиб Игорь. А позже показали ей скромную могилку совсем близко к восточной стене Петропавловской церкви, в той части кладбища, где хоронили энских актеров с тех самых пор, как церковь разрешила погребение лицедеев по христианскому обряду, а не за оградой кладбищ, словно самоубийц и преступников.
В шестнадцатом году здесь похоронили Якова Грачевского. Это имя имело для Саши Аксаковой особенное значение. На поминках Грачевского она заполучила наконец в свои объятия человека, за обладание которым душу готова была дьяволу продать, но… видимо, дьяволу ее душа показалось слишком неважной ценностью, потому что не пошло у них с Игорем дело дальше одной встречи. Вознесенский отшатнулся от нее, словно бы ужаснулся невзначай свершенного греха, смертного греха – ведь он, как язвила Клара Черкизова, был болен верностью жене. А Саша была больна страстью к нему, к чужому мужу, и единственная встреча, конечно, не утолила ее голода, ее жажды, а только разожгла, распалила. «Я была в раю!» – думала она, воротясь домой после того свидания. Но райские цветы замерзли зимой… Ей чудилось, одна сплошная, беспросветная зима настала в ее сердце с тех пор, как она обнаружила, что и даром не нужна своему любимому. Его имя – Игорь, в котором ей всегда чудился чуть горьковатый, дымный привкус, стало теперь невыносимо горьким, как слово «горе».
Они не встречались больше. Только один раз Саша случайно увидела его: увидела приехавшую в город жену Вознесенского, увидела, с каким пылом кинулся Игорь в ее объятия…
Это был страшный день – митинги на улицах, бунт в остроге, убийство Смольникова, трагедия с Охтиным и Шуркой. Было не до разбитого сердца… но именно это разбитое сердце и причиняло куда больше мучений, чем какая-то там революция, и голод, и холод, и болезнь Шурки, и даже смерть любимой тети Оли и Дани. А потом Саша заболела сама.
Как раз тогда комитет недавно образованной Волжской флотилии пригласил на праздничное выступление ведущих актеров городских театров. От драматического направлены были Клара Черкизова и Игорь Вознесенский. Клара в своих накрахмаленных марлевых юбках, с успехом исполнявших роль бархатных, как всегда, пела ариетки из «Сильвы», «Летучей мыши», «Фиалки Монмартра» (как же, как же: «Частица черта в нас заключена подчас! И сила женских чар в груди рождает жар! Карамболина, Карамболетта! Ты светлой юности мечта!» – et cetera). А Игорь, тоже как всегда, читал стихи своего любимого Блока. Времена с тех пор, как в госпитальной палате он прочел строки про петроградское небо, которое мутилось дождем, про то, как на войну уходил эшелон и в том поезде тысячью жизней цвели боль разлуки, тревоги любви, и тогда-то отнюдь не с восторгом принятые, изменились вовсе уж безвозвратно. Публика вокруг собралась озверевшая, способная не просто матом покрыть, а дать в морду актеру – осколку отжившего мира! – в любую минуту, поэтому Игорь выбрал самые новые, самые современные, самые что ни на есть просоветские стихи своего любимого, пусть и заблудшего, пусть и потерявшегося в революционных вихрях поэта.
Он читал только что опубликованную поэму «Двенадцать».
Ну что ж, поначалу публика воспринимала ее строфику – неуклюжую, словно бы ужаснувшуюся тематикой, – весьма снисходительно, а когда речь зашла о Кате толстоморденькой, у которой на шее шрам не зажил от ножа, отмякла и даже начала улыбаться. Ну как тут не порадоваться призыву:
Или:
А еще лучше:
Что и говорить, внимательно слушали чтеца. И даже не кричали: «Скорей давай, чего развел шарманку!» – хотя поэма длинная. Но вот Игорь дошел до последних строк:
Настало молчание. Потом кто-то неуверенно захохотал. А затем встал какой-то матрос, опоясанный, как водится у этой братии, пулеметной лентой, и, лениво, буднично проговорив:
– Какой тебе, к непотребной матери, Христос?! Контру в наших революционных рядах разводить не дам! – разрядил в грудь Игоря Вознесенского свой маузер.
Он и Клару, наверное, пристрелил бы, да опомнились братки, заступились за «арфистку». Они же помогли обезумевшей, рыдающей Кларе увезти мертвого Вознесенского в морг.
Клара не смогла описать того матроса, того убийцу: страх стер у нее память. Вроде рыжий он был, огромного роста. А Саша вдруг вспомнила, как они стояли с Игорем на площадке госпитальной лестницы и он говорил – тихо, бессвязно, словно в бреду: «Я, понимаете ли, трус. Однажды видел сон о том, как меня в упор расстреливает какой-то рыжий и ражий мужик… стреляет раз, и два, и три, стреляет из маузера, пули вырывают из меня кровавые лохмотья, а я все живу да живу, распадаюсь на части, но никак не могу умереть… Страшный сон, согласитесь?»
Сон оказался не только страшным, но и пророческим…
Игоря Вознесенского похоронили тихо. На погребении было несколько актеров да жена его, приехавшая из деревни. Но с тех пор смотрела за его могилой только Александра. Кларе было совсем уж не до того, особенно с тех пор, как она стала гражданкой Кравченко. Ну а жена Игоря в городе больше не появлялась. О ее судьбе, о судьбе сына и дочери Игоря никто не знал. Возможно, они стали жертвой расправы над всеми «бывшими», над всеми помещиками – страшной, кровавой расправы, прокатившейся по губернии. Тогда и Маргарита Владимировна Аксакова, свекровь Саши, мать Дмитрия, погибла. Наверное, и Елена Вознесенская – тоже.
- Предыдущая
- 41/79
- Следующая
