Тайное венчание - Арсеньева Елена - Страница 26
- Предыдущая
- 26/110
- Следующая
– Черная Татьяна вам кланяется, – добавила Лиза, подходя к костру и косясь на котелок – ей вдруг невмоготу захотелось есть.
Толстяк вынул из котла ложку, подул на нее, облизал и кивнул довольно:
– Хорош-ша, ох, хороша! А вы небось оголодали, пока шли? Милости прошу к нашему шалашу. Ежели вы от Татьяны, – стало быть, гости дорогие для нас. Похлебайте-ка ушицы, ну-ка?
Он мигнул сотоварищам. Те покорно вынули из-за пазух ложки и уныло протянули Лизе и Леонтию. Похоже, хозяевам тоже животы подвело, а тут гости нагрянули!
Толстяк тем временем снял с костра котел, поставил на траву и велел «наваливаться».
Лиза и Леонтий так и сделали. И торопливо, и осторожно хлебали огненную юшку, отдуваясь и виновато поглядывая на хозяев ложек, которые с деланным равнодушием отводили глаза.
Толстяк, подметив неловкость, усмехнулся:
– Не спешите, чего там! Мы своих поджидаем, без артели не начнем. Ешьте, ешьте! Только жаль, что хлебцем мы не богаты. Подъели весь.
– Сукрой был у нас преизрядный, да и его, и пожитки наши мы во мшаве оставили, – повинилась Лиза, не в силах уняться и продолжая хлебать.
– Во мшаве? – с явным ужасом повторили хором мужики, а толстяк даже головой закрутил:
– Какая нелегкая вас туда занесла?
Лиза только плечами пожала, а Леонтий наконец впервые подал голос:
– Путь укоротить думали, вот и сбились.
– Сбились? – хохотнул чернобородый мужик. – Слышь-ко, Первуха? Сбились они! Небось с тропы вправо сворачивали, вот леший вас и завел. Экие, право слово, безглазые. Как же можно – в лесу с тропы сойти!
– Ладно тебе! – махнул на него толстяк, носивший имя Первуха. – Заэкал, вишь! Отвяжись от людей. Вы, чай, не запросто болотину перешли? Святым вашим за избавление свечки поставить надобно, не иначе!
– Надобно! – Лиза наконец вернула ложку хозяину и чинно поклонилась: – Спасибо, люди добрые, за привет, за ласку, за хлеб, за соль. Храни вас бог! А что до болотины, в том-то и беда, что не перешли мы ее, а уже затопли было и, когда б не вытянул нас оттуда прохожий человек, сгибли бы, лаву переходя, сгибли бесследно!
– Дай ему бог здоровья! – перекрестился Первуха. – И что за человек то был? Крестьянин? Какой он из себя? Смолокур? Лесоруб? Бортник?
– Да так, помело придорожное! – пренебрежительно отозвался Леонтий. – Рожа у него разбойничья, глаза такие светлые, наглые. Кудрявый, молодой да злой. За спасение кольцо Лизонькино мы ему отдали.
Лиза неожиданно для себя возмутилась. «Разве он злой? И кольцо брал не для себя!» – хотела она возразить, но не успела.
– Вольной прозванье его, – продолжил Леонтий и смолк, увидав, как переменились лица слушавших мужиков.
– Во-ольно-ой? – протянул Первуха и аж зажмурился. – господи ты мой боже! Вольной объявился! – Он с трудом взял себя в руки. – Может, даст бог, и разминемся. Свистни-ка, Говоруха, сзывай народишко, полно тебе глазами лупати. Свистни, говорю!
Более всех перепугавшийся Говоруха торопливо спрятал ложку, сунул два пальца в рот и издал свист, столь заливистый и пронзительный, что Лиза вздрогнула, да и Леонтий едва на месте усидел. В эту минуту над бортом стружка поднялись две всклокоченные головы, одна из которых хрипло прокричала – звук далеко шел по тихой реке:
– Чего ты свищешь, Соловей-разбойник, Одихмантьев сын? Ужо я тебе свистелку-то позатыкаю!
– Молчи, дурак! – сурово покосился на него Первуха. – Живо гони сюда дощаник! Да не зевай, как бы в твое зевало пуля не попала!
Корабельщик без спора кинулся к другому борту, и тотчас из-за струга вырулил ведомый им небольшой дощаник.
Тем временем Говоруха, по велению Первухи издал еще три столько же разрывающих уши свиста: один короткий, а два длинных, грозных. Раскидали костер, затоптали уголья и кинулись к приставшему дощанику, осторожно неся закопченный котел с ухою. Лиза и Леонтий растерянно созерцали эту суету, но Первуха, оборотясь, властно махнул им:
– Не мешкайте! От Вольного и нам, и вам лучше быть подалее. Как бы он в другой раз не только кольцо твое, девка, но и всю руку не оттяпал, не сказать похуже. Охальник, каких мало. Ходу, ходу отсюда!
Едва поднялись на борт струга, как из-за леса высыпала пятерка раскосмаченных мужиков, бегущих столь проворно, словно за ними валил из-за кустов страшный медведище. Лиза охнула было, но Первуха замахал руками, и она поняла, что не тати лесные появились на берегу, а сотоварищи Первухи, Вороны да Говорухи.
То ли условный посвист, то ли еще что-то их спугнуло, но они без шума, без крика бросились в воду, не дожидаясь дощаника, и устремились к стружку.
Чуть дождавшись, когда последний из артельщиков поднялся, а веревку от дощаника закрепили у края борта, Первуха, бывший, очевидно, над всею командою капитаном и начальником, велел поднимать якорь. И струг споро двинулся по течению.
Суета на борту царила страшнейшая. Артельщики окружили Первуху, стоящего у руля, и то кричали все разом, то принимались перешептываться, опасливо косясь на Лизу и Леонтия, замерших в сторонке. Однако обрывки разговоров до них все же доносились; и очень скоро оба поняли, с кем свела их судьба.
Артель сия, под водительством Первухи, являлась поставщиком тайного, запретного товара понизовской вольнице, да и лесным разбойникам, объявленным вне законов. Под видом небогатого купеческого судна подходили к заранее условленным местам, где сгружали содержимое бочонков и тюков, но отнюдь не соль, табак или ткани, а оружие да ружейный припас.
Вот и нынче долженствовало исполнить столь же привычную, сколь и противозаконную работу. Однако на сей раз Первуха и сотоварищи, недовольные оскорбительно малою платою, полученной от покупателей в прошлый раз, вместо пороху в два бочонка насыпали проса, надеясь таким образом показать, что тоже не лыком шиты. Надеялись сквитаться за обиду, а после вести дело, как бог рассудит: или сношения с покупателями вовсе прекратить, или замириться, будто ничего и не было. Осуществить сию задумку надо было непременно же нынче, покуда не воротился из отлучки один из ватажников, по прозвищу Вольной, который считался ежели не головою, то уж точно сердцем ватаги. Причем сердцем столь буйным, заносчивым, нравным, что в его присутствии пойти на обман было подобно самоубийству. Без него разбойнички вполне миролюбиво встретили бы шутку корабельщиков, зная, что у самих рыльце в пушку. Но злая воля, которую источал Вольной, как не перегоревшие в печи уголья источают злой и губительный угар, отравляла все вокруг, заражая людей тем же самым духом лютовства и разрушения, коим сам Вольной был обуреваем, словно неизлечимою болезнью.
- Предыдущая
- 26/110
- Следующая
