Страшная сказка - Арсеньева Елена - Страница 29

• Предыдущая
• 29/87
• Следующая

Но и в тот момент еще не все было потеряно! Славик ведь мог кинуться ребятишкам в ноги, умолять о прощении. Ну, навесили бы ему пару горячих, но не убили же. Даже если бы повязали, то ненадолго. Он в принципе был чист, абсолютно чист, бедный мальчонка накануне дембеля, бес попутал, простите, граждане-товарищи, и вообще, «Легенда» ваша упала с седла мотоцикла, я ее просто поднял, чтобы не валялась на земле, а в принципе мне до нее и дотронуться противно! Короче, все, что ему надо было, этому Славику, делать – так это молчать.

Но он не промолчал. Он повернулся к Егору, который уже отдалился метров на тридцать и стоял, полускрытый кустом, – повернулся и заблажил:

– Гоша! Гошка!

Два мента остались при Славке, а двое других (с собачкой, заметьте) подскочили к Гоше. Руки за спину, по карманам хлоп-хлоп (он был в цивильном), а в кармане рубашки у него лежали перстень, цепочка и часики для Любашки – все, конечно, золотое. Взял, что под руку попалось, не глядя из коробки, отправляясь на свиданку. Менты ребята тертые – мигом вопрос:

– Чьи вещи?

– Мои, – ответствовал Гоша чужим голосом (он уже понял, что дело швах, но еще надеялся на что-то).

– Твои? Хороший перстенек. А какой у него камешек?

А бес его знает, какой у него камешек, Гоша и не посмотрел…

Взяли их просто так, по чистому подозрению, но когда привели в ментовку, когда увидели означенный перстенек в списке предметов, похищенных у какой-то там гражданки группой грабителей полгода назад… Как по заказу, и цепочка, и часики, лежавшие в Гошином кармане, тоже значились в розыске. И пошла раскручиваться веревочка, завившаяся в один прекрасный, а вернее, ужасный день год назад, когда Гоше и его закадычному дружку Славику вдруг жутко, неотложно, смертельно захотелось выпить, а в заначке ничего не было, и тогда они, хорохорясь друг перед другом, перелезли через забор военного городка, прошли до поселка и там, в темном закоулке, остановили какого-то лоха, у которого оказался весьма увесистый бумажник. Навтыкали, конечно, лоху – будь здоров, но шуму никакого не было, потому что еще тогда у Гоши хватило ума не идти на дело в форме: отправились в каких-то трико с пузырями на коленях и в ветхих маечках. Заодно с лоха сняли очень, очень недурную джинсовую рубаху, и, помнится, именно тогда Гоше пришла в его разумную голову мысль: а не прибарахлиться ли им перед дембелем таким вот простым и незамысловатым образом? И они прибарахлились-таки. Теперь у них у всех троих (в компании с Гошей и Славиком был еще один бедолага, Сережка Ковалев) имелся какой надо прикид и ботиночки-кроссовки, и на смену было, и денег вполне, и золотишко, некоторое – с брюликами, часы самые разные, от «Чайки» до «Сейко», было несколько фотоаппаратов, среди них даже японский, магнитофоны портативные, а уж всяких бутылок с импортными названиями – хоть залейся их содержимым. Но все это не пошло им впрок…

Старенький, такое впечатление, что лежавший с дореволюционных времен в холодильнике, прокурор каркал на суде по поводу неправедно нажитого добра и неминуемой расплаты, но Гоша точно знал, что дело было не в чем ином, как в судьбе. То есть судьба на Гошу за что-то обиделась и захотела своего любимчика испытать. Что она его, как всякая женщина, любит (а женщины любили Гошу, сильно любили!), он понял чуть ли не на второй день после прибытия в часть, когда срочно потребовался художник для клуба, а художников не было. Гоша рисовать тоже практически не умел, но его мама работала маляром. Вот он и набрался наглости, и сделал шаг вперед, и тогда впервые увидел поощрительную улыбку этой прожженной бабы, любительницы молодых и дерзких, – улыбку судьбы. А потом он до того поднаторел в своем ремесле, а может, и талант у него открылся, что писал плакаты, оформлял стенды, рисовал портреты великих полководцев, а заодно – порнографические картинки похлеще иных-прочих профессионалов. То есть Гоша рисовал, а служба шла, нимало его не обременяя. Клуб был фактически в его полном распоряжении, он там и жил, там хранил вещички, добытые разбоем на большой дороге. Там же был штаб разбойничков, ведь не один Гоша шарил по карманам, и даже не только со Славкой и Сережкой, – тем же промышляли офицерские балованные сынки, девяти– и десятиклассники, причем молодежь была хитра: идя на дело, они надевали солдатскую одежку, и потом ограбленные ими безуспешно искали таких-то и таких-то солдатиков, ну а когда шли «работать» Гоша с приятелями, они, как уже было сказано, облачались в цивильное, путая таким образом следы.

Путали-путали – и запутали. Самих себя.

Ого, какой был процесс! Какой шум поднялся! Гоша потом думал, что это ведь сущее чудо, что ему дали только четыре года, до такой степени все жаждали его крови: пострадавшие граждане, родители малолеток, вовлеченных им в преступное сообщество, именуемое в народе бандой, командование части, которую всеми любимый Егор Царев опозорил, прокурор, сама фемида, в конце концов… Одна только Люба-Любушка его жалела и проливала такие потоки слез на суде, не стыдясь никого, не боясь даже своего благоверного, с каменной мордой сидевшего рядом, что уплакала-таки ревнивую соперницу-судьбу: Гоша получил четыре года вместо семи, о которых просил прокурор. И полетел соколик в места не столь отдаленные, и больше он с Любушкой не виделся, но долго еще стояло перед глазами ее распаренное от слез лицо, и постепенно он понял, что жалела Люба не только и не столько его, сколько себя, изломавшую жизнь ради непутевого чемпиона мира по траханью чужих жен. То, что теперь двурогий супруг со свету сживет изменщицу, было ясно как день. И ничем, ничем Гоша не мог любимой помочь, только и оставалось ему есть себя поедом. Он ел, ел… целый год, наверное, только этим и питался. А потом все постепенно прошло. Изболелось, избылось. Забылось! Не забылось только ощущение позорного бессилия перед судьбой-стихией, перед этим валом неконтролируемых событий, который накатывается на тебя и подминает. В точности как морская болезнь.

– Валентина, здравствуйте! – воскликнул Родион, но тут же и осекся, почти с испугом вглядываясь в ее лицо, по которому расплывался изрядный синяк. Правая щека распухла так, что глаз утонул между рассеченной бровью и щекой. Левый глаз был тоже заплывшим и покрасневшим, как это бывает у женщин, которые много и долго плакали. Простенькое пальто Валентины было в кирпичной пыли, берет чудом держался на всклокоченных волосах. Эта женщина, которая осталась в памяти Родиона великой аккуратисткой, сейчас более напоминала бомжиху с трехлетним стажем, и не удивительно, что молоденький, а оттого очень ретивый сержант милиции вдруг направился к ней с хищным видом.

Начиная с сегодняшнего дня у Родиона имелись свои счеты к работникам правопорядка, а потому он вздернул подбородок и заступил сержанту дорогу. Милиционер попытался обойти Родиона сначала слева, потом справа, но это ему не удалось ни в первом, ни во втором случае. Правая рука сержанта привычно стиснула резиновую «демократку»…

– Извините, – промолвил Родион с самым неприятным выражением лица, на какое только был способен. – В чем дело? Я хочу доставить домой эту женщину. Она моя соседка. Вы что-то имеете против?

– Соседка? В таком виде соседки разве ходят? – хмыкнул сержант. – Документики ваши попрошу.

– А что? – задиристо спросил Родион, протягивая паспорт. – Вам не нравится покрой ее пальто или цвет волос? О вкусах, знаете ли, не спорят!

– Мне не нравится цвет ее лица, – буркнул сержант, придирчиво сличая Родиона с его фотографией, наклеенной в паспорте. Сходство было налицо, и парень слегка ослабил накал правоохранительных чувств. – Соседка, говорите, ваша? А как ее зовут? И какой ее адрес?

Родион на миг облился холодным потом: адреса Валентины он знать не знал, она жила где-то на улице Надежды Сусловой, в Четвертом микрорайоне, словом. И тут же до него дошло, что он едва не погорел на самой примитивной уловке. Если соседка, значит, номер дома у них точно один! Вот так и сыпались разведчики…

• Предыдущая
• 29/87
• Следующая