Самозванка, жена Самозванца (Марина Мнишек и Лжедмитрий I) - Арсеньева Елена - Страница 6
- Предыдущая
- 6/9
- Следующая
Тут Марина спохватилась, что молчание ее пред лицом матери государя несколько затянулось, а реверанс оказался куда глубже, чем она намеревалась сделать, так что все это весьма походило на крайнее замешательство.
Вот еще! Никакое замешательство не может быть свойственно Марине Мнишек, русской государыне Марине!
Она дерзко вскинула голову, обвела взором скорбные лица монахинь, которым только благочестие не давало проявлять открыто ненависть к гостье, а потом широко улыбнулась инокине Марфе. И вновь склонилась пред ней в самом глубоком из всех реверансов, так что колено почти коснулось пола. Пусть теперь кто-нибудь скажет, что Марина проявила недостаточную почтительность к своей свекрови.
А впрочем, мать Димитрия еще не считает себя свекровью Марины. Для русских девушка – по-прежнему всего лишь невеста их государя. Обряд в Кракове, проведенный по законам католической религии, для них недействителен. Венчание по православному обряду еще впереди – именно поэтому Марине и предстоит унылое времяпрепровождение в этой обители!
Ну что ж, как говорят обожаемые отцом иезуиты, цель оправдывает средства!
И вот панна Марина Мнишек сделалась царицею Русского государства, а на другой день, 8 мая, венчалась с царем Димитрием – на сей раз по православному обряду.
Да, все происходило именно в таком порядке, и Марина, которую две боярыни под руки выводили из церкви, чтобы следовать в столовую избу, думала, что прежде никому еще, ни одной царице московской, не было оказано такой чести, как ей. Ни Софье Палеолог, жене Ивана III, ни Елене Глинской, ради которой великий князь Василий Иванович натворил столько безумств, ни Анастасии, любимейшей жене Ивана Грозного, ни Ирине Годуновой, которой муж ее, Федор Иванович, был необычайно предан, ни Марье Григорьевне Годуновой… Они все были мужние жены, царицы лишь постольку, что стали женами царей. Их не короновали. А Марина была венчана на царство даже прежде венчания с государем! Теперь она была как бы независима от брачного союза. В случае развода она осталась бы царицей, а если бы Димитрий умер, она могла бы царствовать без него. Она была миропомазана, она возложила на свои кружевные воротники бармы Мономаха, она прошла чрез врата, доступные только государям!
И вот сегодня она венчалась с царем по православному обряду.
Невеста нынче была одета по-русски. Все были потрясены роскошью русского царицына платья. Бархатное, вишневого цвета, с длинными рукавами, оно было столь густо усажено драгоценными каменьями, что местами трудно было различить цвет материи. На ногах Марины были сафьянные сапоги, унизанные жемчугом, с высокими каблуками; голова была убрана золотой с каменьями повязкой, переплетенной с волосами по польскому обычаю. Говорили, что повязка эта стоила семьдесят тысяч рублей, но Марина уже устала удивляться окружающей ее роскоши.
Ничего подобного, никогда, даже в самых смелых своих мечтаниях, даже при получении необыкновенно щедрых и богатых подарков Димитрия, она прежде не могла вообразить. До сих пор у нее начинала кружиться голова при воспоминании о въезде в Москву, обо всех этих сотнях встречавших ее бояр, князей, стольников, стряпчих, стрельцов, детях боярских [4], и все разряжены, кругом все сверкает, искрится на солнце… А люди, люди! Персы, грузины, турки в толпе… да есть ли здесь русские?! Даже одного арапа увидела Марина, однако отец пояснил, что это ее собственный арапчонок, дарованный ей совместно и отцом, и женихом. Карета Марины была запряжена двенадцатью белыми лошадьми в черных яблоках. Карета снаружи была алая с серебряными накладками, позолоченными колесами; внутри обита красным бархатом. Марина сидела на подушках, унизанных жемчугом, и все ее белое платье было усыпано жемчугом и алмазами…
Но варварская роскошь не радовала, а почти пугала. Марина вдруг впервые ощутила ту высоту, на которую вознесла ее судьба. С того мгновения, как невзрачный хлопец бросил ей под ноги свой кунтуш – и сердце! – жизнь ее стала одним непрерывным взлетом. Как же больно будет сорваться! Нет, борони Боже! Однако не шло из головы тягостное предзнаменование: когда отец, воевода сендомирский, въезжал в Кремль, белый конь, который вез его, вдруг пал…
Русские тоже злословили над дурной приметой. А поляки, те, кто были допущены к обряду венчания, втихомолку пересказывали другим странности, которые они видели. Много смеху вызвало то, что чашу, из которой пили новобрачные, потом бросили на пол, и тот, кто первый наступит на осколки, будет главенствовать в семье. Видимо, опасаясь непредвиденного, первым ступил на осколки патриарх, и шляхтичи снова начали тревожно шептаться о том, что, кажется, католическая вера не будет в чести при дворе.
Другие московские обычаи также раздражали гостей. При выходе из храма дьяки сыпали на павшую наземь толпу «золотой дождь» из испанских дублонов и серебряных монет московской чеканки. Даже бояре не брезговали подбирать золото. Но когда один такой дублон упал на шляпу Яна Осмольского, пажа панны Марины, тот пренебрежительно стряхнул ее. Русские так и ахнули от столь непочтительного отношения ляха к милостям государя!
Чудилось, воздух дрожал не только от приветственных криков, которыми встречал народ новобрачных, но и от беспрерывного столкновения (словно клинки скрещивались!) недоброжелательств русских и поляков.
Наконец новобрачных привели в столовую избу, посадили вдвоем и стали подавать им кушанья. Когда подали третье кушанье, к новобрачным поднесли жареную курицу; дружко, обернувши ее скатертью, провозгласил, что время вести молодых почивать.
Воевода сендомирский и тысяцкий (им был князь Василий Шуйский) проводили их до последней комнаты. При этом у царя из перстня выпал драгоценный алмаз, и его никак не могли отыскать.
Многими это было воспринято как самое зловещее предзнаменование…
Ни Марина, которая отыскала для себя в браке новые и неведомые радости (она поняла, что мужчины годятся не только для того, чтобы красивыми словами говорить о своей любви), ни сам Димитрий, упоенный наконец-то исполнившимися мечтаниями, даже не подозревали, что эти предзнаменования окажутся вещими.
Русское боярство втайне готовило заговор против Лжедмитрия. Главою его стал Василий Шуйский – он когда-то подтвердил смерть жившего в Угличе малолетнего Димитрия, который будто бы сам невзначай зарезался, а вовсе не был убит.
Когда все было готово к свержению Лжедмитрия, народ был поднят на бунт под тем предлогом, что поляки-де замыслили убийство царя…
Димитрий был слишком доверчив. Он не слушал предостережений своего соратника Петра Басманова и никогда не проверял действий Шуйского. Вот так и вышло, что охрана покоев Димитрия была сокращена до тридцати человек. Когда мятежники ворвались в Кремль, оказалось, лжецаря защитить некому, кроме нескольких человек немецких драбантов-наемников да бесстрашного Басманова. Петр был убит, драбанты полегли до единого, а потом настала очередь Димитрия. Схватив алебарду, Димитрий начал сражаться, в то же время отчаянно выкрикивая, в надежде, что услышит жена:
– Сердце мое, зрада [5]!
Однако что он мог один против толпы? Жестоко израненного, полуживого Димитрия вытащили на площадь, глумились над ним, называли самозванцем и расстригою, а он до последней минуты требовал привести из Вознесенского монастыря инокиню Марфу…
Этого Шуйский и его приспешники не могли допустить. Однажды бывшая царица Мария уже подтвердила права самозванца на престол, признала в нем своего сына. Если она сделает это снова… И дьяк Григорий Валуев застрелил Димитрия.
Теперь заговорщики могли вздохнуть с облегчением – и попытаться потушить пожар, зажженный их же усилиями.
Они старались успокоить мятежников, которые в это время громили дома поляков, беспощадно убивали их хозяев. Шуйский наконец-то спохватился, что грозный польский король может не простить смерти своих соотечественников и двинуться на Русь войной. Воевать Шуйский был совершенно не готов. Поэтому он озаботился судьбой еще не убитых поляков – и дал себе труд вспомнить о царице…
- Предыдущая
- 6/9
- Следующая
