Роковое зелье - Арсеньева Елена - Страница 60
- Предыдущая
- 60/76
- Следующая
Пригожая златошвейка по имени Матреша, сидевшая слева от Даши, даже не обиделась на «дубину»: разинула рот и уставилась на Соньку. Другие девушки выглядели не менее ошеломленными, и Даша поняла, что их так изумило: слова «ее высочество». Не «ее сиятельство», а «ее высочество»! Наверное, девушки только сейчас осознали, что сплетничали не про кого-нибудь, а про государыню-невесту, будущую свою императрицу – и не только свою, а всей России!
От священного ужаса руки у Матреши задрожали, и она не смогла поймать брошенное Сонькой коричневое бархатное платье, обшитое золотым галуном на манер гвардейского мундира. Платье упало почти к самым ногам Даши, и что-то чуть слышно стукнулось об пол.
– Раззява! – взвизгнула Сонька. – Вот измарай мне платье, только измарай!
Впрочем, ей пришлось умолкнуть, потому что Матреша тотчас подхватила платье, расправила его у себя на коленях, приладила на место оторванный галун и трясущимися руками принялась вдевать в иголку золотую мишурную нитку. Сонька еще мгновение грозно смотрела на нее, потом вышла, на прощание окинув всех лютым взглядом, который так и пригнул девушек: даже когда горничная вышла, они не подняли голов и продолжали исполнять свою работу.
«Что же это значит, про рубаху-то? – никак не могла понять Даша. – С меня пропала, а княжна Екатерина в ней оказалась. Хотя с чего я взяла, что в ней? Может, у нее таких было две. Или пять! Зачем, Христа ради, ей с меня рубаху-то снимать?»
Незачем. Но почему еще сильнее заныло и без того изболевшееся сердце? Что за мысли начали жалить утомленное сознание?
Глупости. Глупости все это! Да, конечно, однако… однако почему-то не шла из памяти красавица княжна, которая испуганно пятилась от отца, а Алексей Григорьевич в бешенстве кричал, подхватывая подол ее амазонки, на который щедро нацеплялись репьи:
«Где валялась, по каким кустам? С кем?! Опять с этим своим…»
Даша тогда что-то соврала, вступилась за Екатерину, а сама мельком подумала, что не иначе прав князь: только в лесной траве лежа, можно столько мусору на юбку нацеплять. Как это только что сказала дерзкая на язык Маруся? «Княжна не один раз на свидания в лес к своему бывшему жениху бегала и валялась там с ним…»
Рубаха, пропавшая у Даши… кровь на ее теле, а на простынях – ничего… усеянная репьями амазонка… Екатерина, которую тащит по коридору разгневанный отец, выставляя всем напоказ кружево с петушками да крестиками, испачканное кровью… слова Фени: «И простыни окровавленные на государевой постели…»
Да нет же. Может ли такое быть?!
Даша нервно вскочила со своей укромной скамеечки, как вдруг что-то твердое подвернулось ей под ногу. Приподняла подол и увидела розовый, чудилось, из камня выточенный флакончик с круглой золотой крышечкой.
Что это говорил Алекс, когда они лежали рядышком на вершине тяжело груженного воза, – лежали, сблизив головы, не в силах наговориться, с той странной, почти болезненной откровенностью, на которую способны только те, кто чудом избегнул смерти, – говорили и говорили, исповедуясь друг другу чуть ли не в самом сокровенном, рассказывая о самомалейших мелочах своей жизни?.. Он раз или два упомянул, что в кожаном поясе, который грабители сняли с его тела, были очень важные и секретные документы, написанные, по счастью, по-испански, так что мало вероятия, что Никодим и Савушка ознакомились с ними, но главное, в том поясе был розовый яшмовый флакон, который дороже всех пропавших бумаг. Тут Алекс, помнится, скомкал разговор, вскользь бросив, во флаконе-де хранится лекарство, которое способно исцелить, но может стать и ядом, а может дать над человеком какую-то тайную власть, но что это такое, Даша не поняла, а спрашивать постыдилась.
Не тот ли самый попал к Даше флакон? Но если так, значит, он все это время был у Екатерины? Неужели ей отдала его Мавруха? Тогда отчего княжна не вернула его Алексу?
«Да откуда ей было знать, что флакончик ему принадлежит? – рассудила Даша. – Вот Алекс обрадуется, когда снова свою вещицу увидит! Я сама и отдам ему…»
И тут молнией пронзило осознание, что ей Алекса никогда больше не увидеть и на глаза ему не показаться, потому что…
Даша качнулась, припала к стене.
В это мгновение дверь распахнулась, и в девичью ворвалась Сонька. Ее гладенько причесанная голова была всклокочена, как если бы кто-то сильно драл горничную за волосы, а на тугой щеке алел отчетливый отпечаток ладони. Вообще же личико Соньки было белым-бело, глаза испуганно бегали, а язык заплетался, когда она выкрикнула переполошенно:
– Платье! Где платье?!
В то же мгновение увидела его на Матрешиных коленях, рванула с себе, чуть не стащив испуганную девушку с лавочки, прижала платье к груди, словно невесть какую драгоценность, – и опрометью кинулась прочь.
Девушки были так ошарашены, что, кажется, даже не обратили внимания, как ушла Даша.
Она так глубоко задумалась, что сначала даже повернула не в ту сторону от девичьей, добрела до кухни и, только когда почуяла запах еды, осознала, что зашла не туда. Может быть, душа ее и умерла уже, однако тело еще оставалось живым и требовало свое. Даша вошла в поварню и попросила чего-нибудь поесть.
Со вчерашнего утра в доме все шло вверх дном, поварская прислуга, совершенно как девки-швейки, беспрерывно чесала языками. Младший повар сунул Даше ломоть свежего хлеба и два яблока, начал было накладывать кашу, оставшуюся от завтрака, но тут вбежала какая-то посудница, неся очередную сплетню, и вся прочая прислуга собралась вокруг нее, поэтому повар вмиг забыл о Даше и вернулся к своим, так и оставив тарелку пустой. Даша смиренно вздохнула, слушая долетавшие до нее обрывки восклицаний: государыня-невеста лютует в девичьей, оплеухи да затычины сыплет налево и направо, а Соньку, ее любимую горничную, поволокли в холодную сечь… Даша покачала головой и побрела к себе. По пути она съела эти два яблока и хлеб, но вкуса не почувствовала, настолько была занята своими мыслями.
Поднимаясь в свою светелку, постояла минутку у окна на лестнице. Окно выходило на конюшню. У входа Стелька, верный охранитель господского добра, распекал какого-то паренька: судя по убогому виду – самого незначительного из работников. Тот слушал грозный Стелькин крик и покорно кивал на всякое слово, как если бы был совершенно лишен всякой воли. Даша тоже кивнула – ожившим в памяти голосам.
«Небось опоили чем… Как Бог свят, опоили. Лютым зельем колдовским…»
Это проскрипела старая коровница Пелагея, а Даша ей тогда не поверила: «Мыслимо ли такое? Я думала, он обезумел, а он воли своей лишился!»
А снова голос Алекса вдруг выплыл из глубин памяти, его слова о какой-то тайной власти. Тайная власть над человеком, над его волею…
Как это все теперь сходилось в голове – одно к одному, точно осколки разбитого и заботливо собранного кувшина! Да что проку? Даже если склеить разбитое, все равно сквозь трещины будет сочиться вода. Точно так, как уходит из Даши жизнь – медленно, по капле…
Не нужны ей эти догадки, что проку от правды, если она губительнее всякого яда?!
Наконец Даша добрела до своей комнаты. Открыла дверь – и бледно усмехнулась, увидав стройную девичью фигуру, которая металась из угла в угол, стискивая в кулаках концы большого пухового платка, накинутого на плечи.
При виде Даши княжна Екатерина замерла, глаза ее вспыхнули, она уже и рот приоткрыла, готовая что-то сказать, однако Даша ее опередила:
– Платок принесла? Где нашла?
– Что? – не поняла Екатерина.
– Да вон платок, вижу, на тебе тот самый, серый, что я обронила. Только никак не вспомню, где потеряла, куда в нем забрела… Не иначе, снобродкой сделалась!
Екатерина так вздрогнула, что платок соскользнул с ее плеч. Мгновение княжна смотрела на Дашу в упор чуть ли не с ужасом, но вот яркие, синие глаза ее прояснились, а лицо стало спокойным. Даша поняла, что княжна просто не поверила, точнее, не захотела поверить своим ушам, сочла намек пустым бредом, отмела прочь мысль о том, что Даша может о чем-то догадаться, что-то понять. Да и стоило ли ей с высоты того положения, на кое она вскарабкалась, надсаживаясь от натуги, ломая ногти и обдирая руки, обращать внимание на бредни какой-то нищей приживалки!
- Предыдущая
- 60/76
- Следующая
