Роковое зелье - Арсеньева Елена - Страница 46
- Предыдущая
- 46/76
- Следующая
Вот, значит, кому он мстил! Наталье Алексеевне, покойнице!
Да нет, что они городят, эти двое? Всерьез решили, будто он стащил у Кейта яд, втихомолку подлил его в кофе, до которого столь охоча при жизни была великая княжна, или в какое-то другое блюдо, поданное к ее столу? Конечно, у Степана Васильевича были все возможности сделать это незаметно, поскольку государь и его сестра очень часто обедали и завтракали вместе, причем у Петра Алексеевича была привычка посылать сестре какое-нибудь любимое ею кушанье через камердинера… Но зачем, зачем бы ему это делать? Ах да, что и говорить, Лопухин был тогда очень встревожен внезапно разразившейся немилостью цесаревны, крепко опасался, что она нажалуется-таки государю. Он менял камердинеров чуть не каждую неделю, вот только Лопухина держал при себе неотлучно, однако и тот постоянно опасался впасть в немилость. Как жить тогда, на какие средства? Имение совершенно ничего не дает, с ним одни только издержки. Должность при дворе позволяла не только приумножать доходы, но и совершенно не тратиться, ибо стол держал для него государь, платье и выезд тоже были справляемы за счет казны, да и содержание дома… А что жена сжила бы его со свету в случае отставки, так это само собой понятно!
Да, чего греха таить, Степан Васильевич тогда пребывал в очень неприятном состоянии и не раз, помнится, помянул Бога, под которым все мы ходим и который вполне мог бы прибрать великую княжну, поскольку она не отличалась крепким здоровьем и всякое могло случиться…
И это случилось. Случилось, может статься, молитвами Лопухина, однако отнюдь не было содеяно его руками!
Но этот флакон… пустой флакон, непонятно как оказавшийся среди его вещей. Убежденные слова Кейта. Обвиняющие глаза Остермана.
Да ну, чушь собачья!
– Не такая уж чушь, как вам могло бы показаться, Степан Васильевич, – послышался голос Кейта, и Лопухин понял, что, забывшись, произнес последние слова вслух. – Известная вам Анна Крамер, камеристка покойной великой княжны, помнится, уверяла меня – в присутствии находящегося здесь же барона Остермана, который ни за что не даст мне соврать! – будто застала вас как-то в покоях Натальи Алексеевны, причем у нее создалось впечатление, будто вы что-то подливали или подсыпали к ней в кофе. Она решила, будто это ей почудилось.
Степан Васильевич потряс головой. Ну, это уж слишком! Откуда они выкопали эту Анну Крамер, бывшую служанку императрицы Екатерины и посредницу в любовных делишках между нею и молодым тогда Карлом-Густавом Левенвольде? После смерти Натальи Алексеевны упомянутая Анна Крамер перешла служить к цесаревне Елизавете, а потом отъехала в неизвестном направлении. Оставалось признать одно из двух: либо эта Крамер нарочно оклеветала Лопухина, либо…
Способность связно мыслить постепенно возвращалась к нему, однако радости это не приносило, потому что думы его были ужасны.
Вспомнилось утреннее пробуждение, когда он никак не мог вспомнить минувшего дня. Такое уже было, было… А что, если во время такого вот забвения себя он все-таки… То есть душившая его ненависть к великой княжне, к ее могущим быть проискам взяла верх над разумом и осторожностью, заставила раздобыть отраву, а потом и применить ее.
Нет. Не может быть! В это невозможно поверить!
– Вам кажется, что этого не может быть, в это невозможно поверить? – пробормотал сочувственно Кейт, который, похоже, обладал даром читать мысли, поскольку Степан Васильевич не мог разомкнуть пересохших губ и выразить свое недоумение вслух. – Да отчего же? Очень даже можно, и уверяю вас, в это непременно поверит всякий, кто узнает о пропавшем флаконе, а потом – о наблюдениях Анны Крамер. Кстати, если вы полагаете, что сия дама исчезла бесследно, то вы ошибаетесь. Я прекрасно осведомлен о месте ее нахождения. И случись какое дознание…
Степан Васильевич судорожно перевел дыхание. Он вдруг показался себе мухой – слабой маленькой мушкой, которая по дурости своей угодила в паутину, сплетенную двумя опытными, жестокими пауками. Как он раньше не замечал, что в тощей, согбенной фигуре Остермана и впрямь есть нечто паучье? А эти короткопалые, крепкие руки Кейта… О, вон и паучиха приползла! Сунула в кабинет разукрашенную нарядными лентами голову, поводит глазами со сладострастным выражением. Имя паучихи – Наталья Федоровна Лопухина…
Степан Васильевич прижал кулаки к глазам, отчетливо и безнадежно понимая: правда ли, неправда все то, что наговаривают на него Кейт и Остерман, убеждены в этом они сами либо только притворяются таковыми, – при всем при том они готовы на все, чтобы погубить Лопухина. На все! Сейчас кто-то из них кликнет «Слово и дело!», а потом…
Но зачем? За что они на него ополчились?! Или проклятущая Наталья намерилась сжить мужа со свету, чтобы вовсе развязать себе руки? Но разве плохим мужем был ей Степан Васильевич? Разве хоть когда-нибудь мешал ее шашням? А ведь другой бы на его месте…
– Вы, Степан Васильевич, напрасно думаете, что мы вознамерились вас погубить, – послышался голос Кейта, который по-прежнему отличался просто-таки нечеловеческой проницательностью. – Говорят, благими намерениями вымощена дорога в ад, но случается и наоборот: действия вроде бы вредные приносят пользу, оказываются во благо. Повторяю: убийство великой княжны volens-nolens оказалось нам на руку. Поэтому, как ни потрясены мы кражею тинктуры моруа и самим убийством, мы сохраним случившееся в секрете, не правда ли, барон?
Остерман исподлобья покосился на Лопухина и с видимой неохотою кивнул.
– Не правда ли, сударыня? – повернулся Кейт к Наталье Федоровне. – Ну, вы, как любящая жена, конечно, не стали бы свидетельствовать против своего супруга, это понятно, однако ваша христианская совесть не давала бы вам покоя, не так ли?
Наталья Федоровна низко наклонила свой затейливый фонтаж, показав, насколько силен был бы гнет ее неумолимой христианской совести.
– Я надеюсь, вы способны оценить наше великодушие, сударь, – дружески улыбнулся Кейт, вновь поворачиваясь к своей оцепеневшой жертве. – Если сейчас у вас нет на это силы, то, поразмыслив, вы поймете, сколь много мы все сделали сегодня для вашего блага, для вашего будущего. Вы видите – я убрал флакон в карман, – произнес он, сопровождая свои слова наглядным примером, – отныне никто и никогда его больше не увидит. Наверное, пройдет какое-то время – и все мы будем вспоминать о случившемся с недоверием, размышлять: полно, да было ли это в действительности?! – Кейт покачал головой, как бы сокрушаясь такой могущей статься забывчивости. – Так вот, чтобы напоминать себе об этой драматической истории, я, с вашего позволения… – Он протянул руку к коробке и легко зацепил своими короткими, но загребущими пальцами одну из шахматных фигурок.
Лопухин всмотрелся. Это оказался конь, белый конь.
– Я велю проделать в нем отверстие, надену на цепочку и стану носить на груди в память о нашей сегодняшней беседе, – дружески сообщил Кейт всем присутствующим, пряча фигурку в карман. – Главное, чтобы цепочка оказалась прочной и не порвалась. Что же касается всех прочих шахмат, то они вряд ли будут представлять интерес и для меня, и для моего брата. Так что благодарю вас, господин Лопухин. Засим позвольте откланяться. Наше присутствие в этом гостеприимной доме затянулось!
Кейт и Остерман заторопились вслед за Натальей Федоровной вон из кабинета. Степан Васильевич тяжело оперся на край стола. Он не чувствовал никакого облегчения оттого, что эти два страшных, непостижимых в своем коварстве человека покидают его дом, что теперь можно на покое перевести дух и толком поразмыслить о случившемся. Он не способен был думать ни о чем. Кроме того, что теперь не конек точеный, шахматный, будет висеть на цепочке у Кейта. Это он, Степан Лопухин, оказался на его цепочке! И, чует его сердце, сия цепочка не порвется никогда.
- Предыдущая
- 46/76
- Следующая
