Повелитель разбитых сердец - Арсеньева Елена - Страница 29

• Предыдущая
• 29/83
• Следующая

Поскольку делать нам в зале больше нечего, мы потихоньку – мсье Дезар наконец-то начал новый торг – выходим вслед за толстухой. Вид у нее ну до того самодовольный (и три пары дорогой обуви удалось отхватить дешевле, чем за полцены, и эту обувь, словно рабыня Изаура – тюк с хлопком, несет невероятная красавица), что я невольно дергаю Николь за руку. Мне хочется, чтобы мы обогнали тетеньку и продемонстрировали ей нашу коробку с нашими сапогами. Просто так, чтобы не слишком заносилась: дескать, не все в этой жизни ей доступно!

Однако мы не успеваем. Нас обходит на повороте высокий мужчина – тот самый, на которого я уже обратила внимание в прошлый раз: в лихо заломленной шляпе и в брюках с обшлагами. Он по-прежнему держит руки в карманах, пиджачная шлица по-прежнему расходится на… на том, стало быть, месте, на котором она и должна расходиться, и походка у мужчины вся такая… стремительно-небрежная. Он минует нас с Николь, потом толстуху, которая важно тащится, косолапо переставляя коротенькие ножки – ну точно жаба, которая перекушала комаров и мушек! – потом вдруг вынимает из кармана руку и щиплет красотку Лору, нагруженную коробками, за точеную попку.

Клянусь!!!

Лора истерически взвизгивает и роняет коробки. Туфли, босоножки, коробки летят в разные стороны. Она не обращает на них никакого внимания. Поворачивает к охальнику перекошенную физиономию, заносит руку, словно готовится дать ему пощечину, и визжит:

– А, бля-а-адь!

Что характерно, кричит она по-русски.

Сегодня я вдруг поняла, что действительно пришла весна – давно пришла, просто я ее не замечала. Мне было не до весны. Вот уже который год мне было не до весны! Не до осени, не до лета, не до зимы – для меня существовал только некий завтрашний день . И хоть говорят, будто завтра никогда не наступит, оно все же наступило! Настал тот день, о котором я мечтала семь лет.

Боже мой, что это были за годы… Они предстают передо мной вереницей таких нравственных и физических страданий, которые мне даже не хотелось поверять моему дневнику. Мы – я и Максимилиан, мой младший брат, – думали только о том, чтобы выжить, чтобы сберечь замок наших предков, пристанище нашего опозоренного рода. О нет, мы не опасались, что к нам ворвется толпа озверелой черни: имя Луи-Мишеля Лепелетье надежно охраняло нас от посягательств революционеров.

Получается, нам все-таки было за что его благодарить… Однако выпадали дни, когда мы даже не знали, удастся ли нам раздобыть хоть какую-нибудь еду. Менять фамильные драгоценности на кусок хлеба – о, странные чувства испытываешь при этом… Если бы не преданность некоторых слуг, старых слуг, которые не развратились даже в годы этой так называемой свободы, я даже не знаю, как бы выжили мы с Максимилианом, старая дева и юноша, на плечах которых лежал такой тяжкий груз – забота о настоящем и о будущем… О, проклятые годы революционного террора! Они уже позади, и те люди, которые когда-то ввергли Францию in tenebris [29], теперь сами канули в адские бездны.

Увы, не все. Ненавистный художник, увековечивший позор нашей семьи, все еще жив. Жив – и процветает!

Вскоре после картины «Смерть Лепелетье» Давид намалевал полотно «Смерть Марата» (о, будь благословенна эта святая женщина, Шарлотта Корде, перерезавшая своим кинжалом нить его гнусной жизни!), сделался официальным церемониймейстером Республики и устроил какой-то знаменитый праздник «Верховного Существа», слухи о котором дошли даже до нашей глуши. Рассказывали, что на развалинах Бастилии был устроен фонтан, из которого пили все, комиссары и народ, потом все целовались друг с другом, потом шли по улицам процессией, в которой были вместе старики и питомцы воспитательного дома (воплощение идей моего несчастного брата!), везли урну с прахом убитых героев… Пляски на могилах, пляски на могилах!

Когда закончилась кровавая вакханалия Республики, Давид угодил в тюрьму. И все же эта мерзкая тварь не переставала пачкать бумагу своим гнусным пером! Свои рисунки, передаваемые на волю, он теперь подписывал так: «David faciebat in vinculis» [30]. Узнав о его заключении, я начала возносить благодарность небесам, однако рано. Фортуна вновь повернулась к нему лицом, к этому отщепенцу, уродливому карлику. Жена, покинувшая его, когда он подал голос за казнь короля, вернулась к мужу-узнику. Вскоре его выпустили на волю, и сам Первый консул Бонапарт проявил к нему благосклонность. Давид вновь стал руководить своей школой, и под его влиянием мода на античность заполонила Париж. Говорят, на Елисейских Полях выстроены храмы с жертвенниками в ионическом стиле! Дамы носят хитоны и сандалии! По улицам шляются целые процессии жрецов и жриц! А для его новой, самой модной картины «Похищение сабинянок» позировали богатые парижские дамы, которые не постеснялись надеть на себя самые откровенные костюмы… вернее, не постыдились снять с себя почти все.

Последние новости таковы: Давид по-прежнему в чести у Бонапарта и написал его переходящим через Альпы. Портрет писан не с натуры: Бонапарт-де заявил, что Александр Великий не позировал перед Апеллесом [31], а потому предложил Давиду изобразить его не таким, каков он есть, а каким должен быть – с печатью гения на челе.

Наверное, эта весть должна была повергнуть меня в такую же бездну печали, как и другие известия о достижениях и успехах врага нашей семьи. Однако нынешний день исполнил меня веры в торжество справедливости!

Сегодня из Парижа приехала Луиза-Сюзанна. Домой вернулась дочь моего брата Луи-Мишеля – дитя, которое обречено нести, словно позорное клеймо, вечную память о преступлении своего отца.

Как и все мы.

Я не видела ее больше семи лет. Луиза-Сюзанна еще не успела рассказать, как ей удалось выжить после уничтожения Республики. Судя по ее виду, это были мучительные времена. Боже мой, ей только четырнадцать, однако мне кажется, что я вижу перед собой такую же старую деву, как я сама, – много пережившую, много перестрадавшую.

Что ты сделал со своей дочерью, Луи-Мишель, что ты сделал со всеми нами!..

Но я все время отвлекаюсь от главного.

Луиза-Сюзанна приехала почти с пустыми руками. Вещей у нее никаких, только то убогое тряпье, что надето на ней, да в руках некий странный и очень тяжелый сверток, обернутый грязной холстиной. Он более всего напоминал толстую и длинную трубу.

– Что это, дитя мое? – спросила я, когда утихла первая радость нашей встречи.

Луиза-Сюзанна ничего не сказала, только кивнула на слугу, стоявшего у двери. Я поняла, что она не хочет говорить при нем, и удалила его.

Тогда моя племянница взяла со стола нож.

– Это память о Конвенте, – сказала она со странной, непостижимой улыбкой. – Мне удалось получить ее от одного человека, который всегда жалел меня. Однако мне пришлось продать все, что у меня было, все, что оставалось от матери, чтобы заплатить ему за его рискованную услугу, поэтому я и пришла в свой родной дом как нищенка, как оборванка. Но эта вещь стоила того! Она была дорога Республике, но теперь больше не нужна ей – ведь Республики больше нет. И теперь это принадлежит мне! Откройте, дядюшка, – предложила она Максимилиану, протягивая нож ему.

Мой брат, который ненамного старше своей племянницы, недоумевая, принялся взрезать веревки, стягивающие сверток. Наконец они упали. Максимилиан стащил грязные тряпки, и обнажился холст.

– Разверните! – приказала Луиза-Сюзанна, в голосе которой звучало торжество истинной эринии [32].

Мы повиновались. От полотна пахло краской, маслом, сыростью. Мелькали какие-то кровавые пятна, но я не могла понять, вижу их наяву – или это кровь застилает мне глаза. Наконец я взглянула на развернутое полотно – и почти лишилась сознания, потому что передо мной лежала картина Давида «Смерть…».

• Предыдущая
• 29/83
• Следующая