Поцелуй с дальним прицелом - Арсеньева Елена - Страница 74
- Предыдущая
- 74/79
- Следующая
А может, его звали Михаилом?.. Нет, кажется, он был все же Федором.
Ну так вот – я заметила, что этот самый Федор глаз не сводит с удаляющегося Никиты. И ох какой недобрый был этот взгляд! Ну словно на зверя лютого смотрел добродушный охранитель могил!
Любопытство мое разгорелось. Не раз уже было сказано: когда речь шла о Никите, я с собой справиться не могла! А оттого улучила минутку и спросила Федора:
– Знаете ли вы господина Шершнева?
– Как не знать! – сердито ответил он. – Небось дневал и ночевал возле этой могилки-то, не реже вашего покойного батюшки тут бывал!
Ну да, чего я еще ждала? Как Федор мог не знать Никиту? Ведь здесь, на Сент-Женевьев-де-Буа, последнее пристанище Анны…
Видимо, лицо у меня очень изменилось, потому что сторож спохватился: лишнего сболтнул! – и принялся что-то бессвязно бормотать, сей господин-де не столь уж часто тут и бывал, видать, ему померещилось, а коли приходил, так вместе с Виктором Ивановичем, вот как в последний раз, когда тот преставился в одночасье…
– Что? – не поверила я ушам. – В последний раз? Никита… то есть господин Шершнев являлся сюда вместе с моим отцом в день его смерти?!
Федор помрачнел.
– Мало что явился, – проговорил он сердито. – Да еще что учудил! Что учудил, калмык бесчеловечный!
– Почему калмык? Что он учудил? Скажите мне, Федор! – пристала я и уж не отставала от него.
Федор сначала то отмалчивался, то отговаривался пустяками, однако тревожное любопытство разбирало меня, и я все старика донимала, ну, он не выдержал и проговорил сердито:
– Мы с моим барином-покойником много по России поездили, бывали и у калмыков. Народишко такой по Волге в низовьях, в степях царицынских живет. У них как ведется? Сидит такой калмык на бережку и видит: человек тонет. Так он ни в жизнь, ни за что спасать утопленника не станет. Дескать, он такой погибели вышними силами обречен, бог смерти за ним пришел. Да и покойных своих они не в земле хоронят, а на деревья привязывают, в бересту да тряпицы запеленав, сами же кладбищ своих не чтут и не навещают, ибо верят, что там смерть живых похватать может. Но ведь мы не инородные дикари, для которых шаманы с бубнами камлают, мы же христиане православные! Ладно, пришли вы с добрым человеком рабу Божию Анну Александровну помянуть, выпить на помин ее души, – пусть, это святое дело. Так ведь выпивку всяк по-разному переносит! Кто, как мой барин, к примеру, коньяк бутылками пить сможет, а кому и с одной хилой рюмашки тяжко до смерти. И коли на твоих глазах человеку, с которым ты только что пил-распивал, дурно стало, разве это мыслимо – в такую минуту, в таком месте его одного бросать, никакой подмоги не подав? Человека, значит, судороги измождают, последний час ему бьет, а ты шаг-два – оградки перескочил да и был таков! Тебя и след простыл! А ведь как знать: может статься, помоги ты Виктору Иванычу, страдальцу, так тот еще и жив бы был! Нет – сбежал, будто за ним самим смерть по пятам гналась. Я же и говорю: ну сущий калмык бесчеловечный!
У меня потемнело в глазах. Я смотрела на Федора, ничего не видя, не понимая. Его губы шевелились, выражение снова сделалось испуганное. Но я не слышала ни слова. Подбежал Робер, тоже начал что-то говорить – сердитое, судя по сдвинутым бровям. Наверное, он бранил меня за то, что я поехала на кладбище, его не послушав, и вот теперь мне стало плохо. Но я могла только догадываться об этом – голоса Робера я тоже не слышала. Окружающий мир сделался беззвучен и жуток. Но мои мысли – о, они просто-таки кричали на разные голоса в голове, они спорили, обменивались догадками… я их ощущала не как свои порождения, а как свору каких-то чужих, враждебных друг другу людей, поселившихся в моем мозгу, словно в собственном доме, и донимавших меня своей возбужденной болтовней.
Они, как и я, были потрясены словами Федора: оказывается, Никита пришел на кладбище с моим отцом, дал ему чего-то выпить, а потом, когда отцу сделалось плохо, бросил его умирать в одиночестве на могиле Анны.
Что это значит?! Чем напоил Никита отца? Не тем ли самым странным приторным ликером под названием «Мараскин», от которого умерли Анна и Максим?
Да нет, глупости, не от мараскина умерли те двое любовников, а теперь и мой отец! Ликер был нужен Никите лишь затем, чтобы развести в нем какое-то смертоносное средство, которое имело лишь некоторые общие свойства с амигдалином, однако действовало в первую очередь на сердце, поражая его смертельным спазмом.
Так сказали мне голоса, и я, сколь ни была несведуща в химии, а тем паче – в судебной медицине, с ними согласилась, потому что тут и знаний никаких не нужно было, догадка лежала на поверхности.
Но зачем?! Чем досадил отец Никите? Тем, что был законным супругом предмета Никитиного обожания и вожделения? Ну и что ж такого, ведь чувства Анны к мужу давно умерли, и с тех пор она щедро дарила их другим. Никите и самому перепадало, я ведь знаю, видела… Да и даже если причина – его ревность к отцу, не запоздала ли она? Ведь Анны уже несколько месяцев нет в живых!
А если не из ревности, почему еще Никита мог убить моего отца? Ну не из корысти же! Ресторан «Черная шаль», насколько я знала, был хорошо продан (не без помощи моего мужа), деньги разделены сообразно первоначальному вложению обоих компаньонов. Никита не мог считать себя обделенным. Отец в жизни не совершил ни одного бесчестного финансового поступка, он скорее свои бы интересы ущемил, чем хоть полушку у другого отнял!
Нет, все существа, поселившиеся в моей голове, сходились в одном: дело не в деньгах. Просто отец каким-то образом дознался, что именно Никита убил Анну и Максима – убил из ревности. Может быть, неугомонная Настя Вышеславцева со своей страстью совать нос в чужие дела сболтнула ему о дружбе Никиты с доктором-экспертом Гизо. Может, не обошлось тут без наущений Мии – не знаю, и мысли, советчики мои, не знали тоже, да, впрочем, все это было не суть важно.
Главное, что отец проведал о преступлении Никиты и, видимо, имел неосторожность высказать убийце свои подозрения. Ну а Никита со своей склонностью к стремительным поступкам решил не оставлять в живых опасного свидетеля… Да еще небось оправдывал себя тем, что он никогда и ничего против воли другого человека не сделает, что тот сам сделал свой выбор…
Странно, конечно, что Никита до сих пор не расправился с Настей Вышеславцевой. Я ведь еще когда сказала ему, что она прозрачно намекает на его дружбу с доктором Гизо!
А впрочем, откуда я знаю, что она жива? Я давным-давно ничего о ней не слышала. Может статься, и она, и Мия уже давно ушли из этого мира. Ну а если они и живы, то, наверное, сумели как-то себя обезопасить. Или Никита крепко пригрозил им, и они прикусили языки? Или он считал, что их досужая бабья болтовня не принесет ему беды? А вот моего отца он, значит, счел серьезной угрозой своему благополучию. Ну как же: Nikita А. Cherchneff. Advocat… Видимо, вышеназванный advocat не мог позволить даже тени на своей репутации!
Туман, занавесивший мой взор, немного разошелся, и я увидела, что Робер о чем-то говорит с Федором. У моего мужа сердитое выражение лица, у сторожа – обескураженное, виноватое, несчастное… Наверное, он объяснил Ламартину, чем огорчил меня. Ну и что? Я и сама не собиралась этого скрывать от мужа! Надо заявить в комиссариат о том, о чем я только что узнала. И сделать это как можно скорей! Федору, конечно, как всем простым людям, которые боятся властей, не захочется свидетельствовать перед полицейскими, ну да ничего, никуда он не денется. Нужно только позаботиться о нем, чтобы убийца не добрался и до этого опаснейшего свидетеля. И не забыть сразу рассказать про мараскин и доктора Гизо. Уж не он ли, кстати, делал экспертизу трупа моего отца? И если в случае с Анной и Максимом постарался найти амигдалин, то сейчас постарался его не найти?
Так, секунду, мои советчики! Погодите, помолчите, не трещите! У меня от ваших домыслов и трескотни голова раскалывается! Ведь что получается? Если я скажу про амигдалин, значит, придется проводить повторное исследование тела моего отца, которого только что на моих глазах опустили в могилу? Значит, могилу будут вскрывать, доставать гроб, а потом…
- Предыдущая
- 74/79
- Следующая
