Поцелуй с дальним прицелом - Арсеньева Елена - Страница 60

• Предыдущая
• 60/79
• Следующая

Но успокойся: явился он сюда не по твою душу. И впрямь: никак, ну никак не разузнать ему, куда ты подевалась. Да и больно-то ты ему нужна! Русско-французский киллер прибыл в Мулен по совершенно конкретному делу: работу работать, выполнять заказ на убийство. Явился по следу своей жертвы, имя которой – Дени Морт.

Или Фримус – это уж кому как больше нравится.

Мой муж, бесспорно, был одним из лучших среди тех людей, которых я встречала в своей жизни. Ни словом не поперечившись, он прервал наше свадебное путешествие, и мы в наемном автомобиле спешно отправились в Турин, потому что там жил кузен моего мужа, авиатор, который брался доставить нас в Париж за несколько часов. Наверное, тот перелет – в 21-м году явление беспрецедентное! – должен был запомниться мне навсегда, но я не помню о нем практически ничего, только то, что нас перед посадкой в самолет одевали в какие-то особые прорезиненные и утепленные костюмы – в вышине ведь куда холодней, чем на земле. Я напяливать это уродство отказалась – у меня были очень теплые меха, подарок к свадьбе, я надеялась на них, – а Робер пилотный костюм все же надел – полагаю, чтобы повеселить меня, – и ему это удалось. Недаром же я до сих пор помню этот эпизод!

Да, еще вот что осталось в памяти: поскольку воздушные путешествия были в те времена чем-то совершенно невероятным и очень опасным, люди, отправляясь в полет, обычно писали завещания. Мы с Робером тоже написали: тут я узнала истинный размер его состояния, потому что перейти это состояние должно было ко мне.

Очень смешно, конечно: завещать мне свое имущество, если я могу погибнуть одновременно с ним, с моим мужем! Я ему так и сказала.

– В самом деле! – усмехнулся Робер. – Ну что же, коли так, то в силе останется мое прежнее завещание.

– И каково же оно? Кто по нему наследует? – спросила я – не потому, что меня это очень волновало, а потому, что надо же было о чем-то говорить, ведь мертво молчать от страха за отца, от страшных мыслей и предположений (я уже тогда не верила, что Анну убил отец, я предполагала, кто это мог сделать, единственный человек, кроме него!..) – молчать, повторяю, я уже устала. – Кто же по нему наследует?

– Один мой русский друг, – ответил Робер. – Человек, которому я обязан жизнью, который спас меня: сначала из подвалов московской Чека, где за несколько дней до этого была расстреляна моя жена, дочь генерала, воевавшего в то время против большевиков, – а потом избавил от голода и медленной смерти в Петрограде, переведя по льду Финского залива.

– Боже мой, – пробормотала я, глядя на мужа недоверчиво, – да неужели мир и в самом деле насколько тесен?

– Не понимаю, ты о чем? – поднял он, по своему обыкновению, одну бровь, и я против воли улыбнулась: меня всегда забавляло то чуднуе выражение, которое принимало его лицо.

– Готова держать пари, что я знаю твоего спасителя, – отвечала я. – Это русский, верно? И зовут его Никита Шершнев.

– Ну да, – кивнул Робер, совсем не удивившись моей осведомленности. – Конечно, это он. Еще когда ты рассказывала мне о своем чудесном бегстве из России, я хотел спросить, как звали твоего проводника, но потом вспомнил, что он…

Тут он вдруг умолк и с озабоченным видом принялся хлопать себя по карманам.

– Что? – спросила я. – Что – он? Что ты вспомнил?

– Погоди! – с досадой сказал Робер. – Я не вспомнил, а забыл! Я совершенно забыл: я ведь не протелеграфировал мэтру Зандстра, что мы летим самолетом, а не едем поездом! Он будет ждать нас не сегодня, а только послезавтра. А я хочу, чтобы он встретил нас на летном поле в Руасси[26] и немедленно сообщил все новости. Погоди, я сейчас напишу телеграмму и попрошу Антуана ее тотчас отправить.

Он вытащил блокнот, потом долго искал вечное перо и наконец принялся сосредоточенно писать.

Антуаном звался его кузен – тот самый, который занимался воздушными перевозками пассажиров и устраивал наш отлет, а мэтр Зандстра – это был поверенный моего мужа. Он также вел теперь все дела моего отца, и Робер засыпал его телеграммами, требовал нанять лучшего адвоката, добиться освобождения отца под залог и всякое такое. К тому же Робер беспрестанно связывался с Зандстра по телефону, хотя, что и говорить, междугородняя, а особенно международная связь в то время оставляла желать лучшего и была дорога баснословно. Но мой муж только плечами пожимал, когда кто-то заикался об этом. Он всегда считал, что деньги – это средство, а не цель, и относился к ним не без презрения.

– Есть два сорта людей, – говорил он. – Одни готовы склеивать кредитку, чтобы скорее ее потратить, другие ломают пополам сантим, чтобы дольше жить на него. Я принадлежу к первым, хоть и жалею вторых, а они, наверное, осуждают меня. Но ведь ничего не поделаешь, раз уж Творец таким меня создал.

Я и сама всегда относилась к деньгам свысока, даже когда бедствовала, поэтому понимала его.

Но я отвлеклась… Точно так же, как тогда написание этой срочной телеграммы Зандстра отвлекло меня, я вновь забеспокоилась об участи отца и не задумалась вот над чем: а ведь Робер буквально час назад телефонировал Зандстра из кабинета Антуана… Я, правда, при разговоре не присутствовала, мой муж меня оберегал и предоставлял мне строго дозированную и тщательно просеянную информацию… Но неужели он забыл предупредить Зандстра о нашем приезде? Впрочем, у меня осталось впечатление, что мужу просто не хотелось говорить о Никите, и я, дура такая, решила, что он догадывался о моей любви и просто не хотел тревожить мои чувства, а может быть, все же ревновал.

Право, только тем, что все мои мысли были затуманены нависшей над отцом бедой, и можно объяснить мое легковерие и глупость!

Итак, мы вылетели из Турина в Париж и уже скоро приземлились в Руасси, едва живые от болтанки. Правда, все неприятности мгновенно были забыты, едва только я увидела сквозь окошко, что к нам едет автомобиль, в котором сидит не только Зандстра, но и мой отец!

Итак, все же удалось добиться его освобождения под залог, тем более что у следствия уже возникли сомнения: а имело ли вообще место убийство? Никаких следов яда в организмах Анны и Максима обнаружено не было, а смерть того и другого произошла по одинаковой причине – в результате сильнейшего сердечного спазма.

Они лежали в одной постели, и их позы, их обнаженные тела не оставляли сомнения в том, для чего они в эту постель легли. Для страсти, для наслаждения! Однако их поразила смерть… поразила обоих в самый разгар ласк.

Теперь, спустя годы и годы, я понимаю, что лучшей кончины для двух любящих просто не существует. Невозможно вообразить смерть прекраснее! Но в ту пору, когда я вспоминала возраст моей мачехи (а ей было пятьдесят три года) и возраст ее любовника (он был вдвое моложе ее, а может быть, даже больше чем вдвое), случившееся казалось мне невероятно постыдным и оскорбительным. Хотя вот что поражало: никто, кроме меня, словно бы не видел в этом ни стыда, ни оскорбления – даже отец. Никто не отзывался об этом с насмешкой – даже следователи, а уж бульших циников, бульших любителей поглумиться над участниками всех и всяческих crime de passionne,[27] чем французские следователи, я просто вообразить не могу! Такое впечатление, что они относят любовь к разряду явлений противоестественных: весь мир в их представлении состоит из ненависти одной человеческой особи к другой…

А впрочем, зная особенности их ремесла, кто их осудит?

Но, повторяю, этот случай стал исключением… Не знаю, почему. Как-то я уловила обрывок разговора, в котором часто звучали слова la belle dame unique… изумительная красавица… О ней шла речь? Да неужели и после смерти она продолжала очаровывать мужчин? La belle dame, кто спорит, но разве они не понимали, что это была самая настоящая la belle dame sans merci, прекрасная дама без пощады, воспетая еще трубадурами, а потом и Брюсовым, причина погибели многих и многих влюбленных в нее?!

• Предыдущая
• 60/79
• Следующая