Узник в маске - Бенцони Жюльетта - Страница 28
- Предыдущая
- 28/90
- Следующая
– Вы собираетесь позволить ему и дальше передавать записочки, заказывать серенады и все прочее, выставляя меня на посмешище?
– Я никогда не позволю, чтобы над вами смеялись, мой брат, – веско ответствовал король. – Он отбудет в свои владения и останется там до тех пор, пока не научится вас уважать.
Тем же вечером граф де Гиш был вынужден покинуть Фонтенбло с душевной раной. Людовик XIV утешал его отца, уверяя его в своем дружеском расположении к семейству Грамон. На следующий день, прогуливаясь в лесу, он мягко пожурил Мадам. Та, разыграв недоумение из-за «несправедливых и оскорбительных намеков Месье», поблагодарила своего деверя за проявленную чуткость: разумеется, она признательна ему за избавление от докучливого влюбленного, чьи чувства не находят отклика в ее сердце, пробуждающемся от лучей восходящего светила... Вслед за тем оба, радуясь тому, что так хорошо понимают друг друга, пробыли вместе еще довольно продолжительное время.
Явившись поутру в покои королевы, Сильви почувствовала, что атмосфера накалилась. Мария-Терезия сидела на краю кровати расстроенная и заплаканная, позволяя Марии Молине ее обувать. Прежде чем встать, она прошептала слова молитвы, после чего замолчала и не произнесла больше ни словечка.
– Король не приходил к королеве ночью, – шепотом объяснила госпожа де Навай. – Первую часть ночи он изволил танцевать, а вторую провел с Мадам на Большом канале, в гондоле, с Мадам и итальянскими музыкантами.
Ничего не ответив, Сильви взяла из рук пажа подвязки, ленточки которых были украшены рубинами, и опустилась перед королевой на колени, чтобы обвязать подвязки вокруг ее ног, как того требовали ее обязанности. Поймав удрученный взгляд королевы, Сильви тихо спросила:
– Ваше величество дурно спали ночь?
– Совсем не спала, – последовал лаконичный ответ.
Воцарилось тягостное молчание. Ее величество двинулось к креслу такой тяжелой поступью, словно ее ждал эшафот. Начался ритуал утреннего туалета с безмолвным балетом пажей и горничных, подносивших воду, тазик, венецианское мыло и духи. Даже появление первой утренней чашки шоколада не вызвало улыбки на юном личике, что было совершенно необычно. Чаще поутру – особенно после исправного исполнения королем супружеского долга – Мария-Терезия бывала весела и смеялась по любому поводу; в ответ на осторожные шутки, связанные с прошедшей ночью, она хохотала еще громче и довольно потирала ладошки. Но этим утром ее словно подменили, и она не замечала солнечных лучей, заставлявших сверкать золотую отделку панелей на стенах, хрустальные вазы, полные цветов, агатовые кубки, серебряные подсвечники и туалетные принадлежности из чистого золота. Даже карлица Чика изображала спящую, свернувшись калачиком между кроватью и стеной, а обожаемый королевой негритенок Набо только посматривал на свою госпожу огромными грустными глазами.
Королева надела сорочку, затем на нее натянули белую шелковую юбку, настолько узкую, что она облепила ее наливающиеся формы. Потом настал черед корсета с китовым усом, подчеркивавшего талию. Королева поморщилась и сказала, что ее слишком туго затянули. Сильви ухватилась за эту возможность завязать разговор:
– Из-за молодости королевы и присущей ей стройности многие забывают, что она вынашивает дитя, а потому требует нежного обращения. Встреченная мной сегодня госпожа де Вивонн передала слова короля о том, что увеселения продлились дольше, чем предполагалось, потому король и не пожелал тревожить сон ее величества...
При этих ее словах Мария-Терезия возродилась к жизни.
– Verdad? Que el Rey...
– Озабочен вашим здоровьем, приобретшим ныне удвоенную важность. Это только подтверждает его любовь.
Уверения госпожи де Фонсом были вознаграждены неуверенной улыбкой.
Пока Пьеретт Дюфур, горничная-француженка, занималась великолепной прической королевы, пажи принесли нижние и верхние одежды, сшитые из плотного голубого с золотом шелка. Сильви прикрепила драгоценности к прическе и к корсажу. Еще немного духов – и Мария-Терезия поднялась, поблагодарила изящным реверансом всех, кто принимал участие в ее туалете, взяла перчатки и направилась в сопровождении Набо, несшего ее молитвенник, к королеве-матери, как у них было заведено.
На пороге покоев Анны Австрийской она столкнулась с Месье. Тот покидал мать злой и взъерошенный.
– Сестра моя, – обратился он к Марии-Терезии, – я только что жаловался нашей матушке на дурное обращение с нами обоими. Надеюсь, вы пропоете ей ту же самую песню. По совести говоря, так не может больше продолжаться! Я полон решимости удалиться в свой замок Сен-Клу, если отношение ко мне останется прежним.
Высказавшись и в сердцах забыв проститься, Месье улетел, как пушечное ядро, едва не свалив с ног дюжего швейцарского гвардейца.
Разговор Анны Австрийской со снохой остался для всех тайной, но встретившие их в часовне придворные обоих полов – дело было в воскресенье – увидели красные глаза Марии-Терезии и разозленное выражение на лице королевы-матери, что было для нее необычно, особенно рано утром. Мадам вообще не показалась. Принцесса Монако сообщила, что из-за жара и кашля ее госпожа вынуждена остаться в постели.
– Скоро мы ее навестим и утешим, – произнесла королева-мать тоном, позволявшим предположить, что за утешением может последовать нагоняй. Затем она послала госпожу де Мотвиль к королю, передать ее просьбу пожаловать к ней, как только у него выдастся минутка.
В действительности Анна Австрийская была даже рада возможности приструнить не в меру разошедшуюся молодежь, оттеснявшую на обочину Марию-Терезию и ее. Нежное отношение к ней сыновей не вызывало у нее сомнений, но она понимала, что стареет и все чаще болеет, а посему представляет все меньше интереса для двора, жадного до удовольствий.
Король явился на ее зов, выслушал все, что она хотела ему высказать, и отправился к Мадам, с которой ненадолго уединился без свидетелей. Выйдя от нее, он объявил, что вернется назавтра, после чего стал ублажать знаками внимания брата. Было решено ехать охотиться, раз иные намеченные на этот день увеселения не могли состояться.
Месье терпеть не мог охоту, которую считал слишком жестоким испытанием для своих безупречных манер и нежных рук, однако противиться не стал. Мария-Терезия, сожалея, что не может в своем состоянии сопровождать супруга на охоте – она была отличной наездницей, – завершила этот суетный день, окруженная ароматами шоколада и ладана свечей в своей молельне, обретя покой, следующий обыкновенно за ураганом. Весь замок провел безмятежный день.
После возвращения охотников суперинтендант, прибывший из своего владения Во вместе с герцогом до Бофором, вызвался придержать королю стремя перед полукруглой лестницей, построенной Людовиком XIII. Людовик XIV пришел от его изящных жестов в хорошее настроение.
– Вы явились с добрыми вестями, господин Фуке?
– Боюсь, что нет, государь. Намерение мое состояло в том, чтобы узнать, когда ваше величество сделает мне честь и почтит визитом мой дом в Во-ле-Виконт.
– Как, уже? Мы как будто говорили об августе, а теперь только июнь. И зачем столько приготовлений перед простой загородной поездкой?
– Мне предстоит принимать величайшего короля мира, а значит, все должно быть доведено до совершенства, чтобы вы, государь, остались довольны.
Улыбку Людовика XIV можно было толковать двояко.
– Примите меня так, как позволяют ваши средства, сударь, тогда я буду доволен. А, это вы, кузен Бофор? Я полагал, что вы находитесь в Сен-Фаржо, у Мадемуазель, которая в последнее время воротит от нас нос.
– Нет, государь, я был в имении господина Фуке. Мы строили грандиозные планы морских маневров в честь вашего величества.
– Вот и отлично. Но раз вы здесь, ступайте и поприветствуйте Мадам, которой нездоровится. Вам известно об ее дружеском расположении к вам. Ваше появление доставит ей удовольствие.
– Буду польщен. Но, государь, не предвещает ли ее нездоровье счастливого события?
- Предыдущая
- 28/90
- Следующая
