Французский сезон Катеньки Арсаньевой - Арсаньев Александр - Страница 38
- Предыдущая
- 38/42
- Следующая
Будь я в нормальном состоянии, я скорее всего оттолкнула бы ее, но я не могла пошевелить ни рукой ни ногой, стояла на каменном полу и единственное, что меня беспокоило, это буквально пронизывающий меня то ли подвальный, то ли могильный холод. Зубы у меня стучали, а лицо горело.
Потом она стала со мной говорить. Хотя я за все это время не произнесла ни слова, зато она, начав говорить, уже не замолкала ни на секунду. И, Боже, что она несла!
Это был настоящий бред. Она говорила о себе как о божественном воплощении и поздравляла меня с тем, что мне суждено приобщиться ее божественных тайн. Этим и ограничусь, все остальное я не осмелюсь повторить и на исповеди.
А потом она открыла дверь и изломанно-царственным жестом указала мне путь… А появившиеся откуда-то женщины, все как одна в ночных рубашках, взяли меня под белы ручки и, ни на секунду не прекращая своих умильно-восторженных песнопений, повели к алтарю, где находилось странное сооружение. Нечто среднее между крестом и столом, на котором меня и распяли… Только не так, как это принято было в Римской империи, а с точностью до наоборот.
Распяли мне, собственно говоря, нижние конечности, а руки – напротив, связали вместе и закрепили над головой.
Потом влили в рот еще немного своего зелья, которое на этот раз показалось мне совершенно омерзительным, и желудок чуть было не изверг назад все свое содержимое.
А потом…
Думаю, что это были галлюцинации. Потому что среди поющих я заметила ангела, а приглядевшись, поняла что если это и ангел, то давно и безнадежно павший. Хотя, возможно, это был кто-то из переодевшихся участников ритуала.
Мужчины все, как один уже были в исподнем, а кое кто – сорвал с себя и эти последние покровы. Пения по сути уже не было, а были какие-то вопли и крики, кое-кто кружился на месте, многие рыдали, Лобанова носилась по всему залу и с хохотом выкрикивала какие-то похабные частушки, раздирая на себе остатки еще недавно целой рубашки. Ее седые волосы, спутавшиеся и мокрые, висели клочьями, а ее огромная грудь при каждом шаге и прыжке тряслась, словно холодец.
Она периодически указывала на меня пальцем и расписывала мою похоть в бесстыдных и омерзительных выражениях, все более распаляясь сама и доводя до безумия остальных.
Ко мне уже тянулись мокрые пальцы и губы тех, кто в этот момент не был занят самым бесстыдным и отвратительным блудом со своим соседом, не взирая на возраст и половую принадлежность. Все вокруг стонало, вскрикивало и похрюкивало.
Какая-то часть моего сознания ужасалась предстоящему мне кошмару, а то, что он неизбежен, было очевидно. Меня уже одновременно ласкали десятки рук, а какая-то толстая девка исступленно сосала большой палец моей левой ноги.
Буду до конца откровенной. Другая часть моего сознания была перевозбуждена и… жаждала этого кошмара. Никогда бы этому не поверила, но, видимо, в каждом из нас запрятано похотливое и мерзкое животное, которое не дай Бог в себе ощутить…
Меня в этой ситуации могло спасти только чудо…
И оно произошло.
Неожиданно двери распахнулись и свежие потоки воздуха вместе с ярким солнечным светом произвели на окружающих впечатление начала страшного суда. Вопль десятков глоток слился в один долгий звук…
И тогда я, наконец, потеряла сознание.
Когда я пришла в себя, то не сразу поняла, где нахожусь. Я по-прежнему лежала, но руки мои уже не были связаны, ноги тоже, кроме того я была накрыта чистым одеялом, а под головой волшебный запах лаванды распространяла белоснежная наволочка подушки.
Единственным предметом, который связывал меня с недавним прошлым, была все та же не слишком чистая и местами порванная ночная рубашка.
Прошло несколько минут, и я окончательно пришла в себя. И тогда поняла, что я у себя дома, что вокруг родные и никак не связанные со всем тем кошмаром, что мне довелось пережить, стены. Единственное, чего я до сих пор не понимала, – это как я здесь оказалась, и почему я до сих пор жива.
– Алена, – попыталась позвать я прислугу и не узнала собственного голоса. Это был какой-то хриплый и пропитой голос, которого у меня отродясь не было. И при каждой попытке повторить свой зов, я испытывала сильную боль в горле. Словно оно было обожжено или ободрано. Скорее всего, я сорвала связки, но это я поняла значительно позже. А пока только испугалась.
Но Алена все-таки услышала меня. Наверное, она прислушивалась к каждому звуку, или сидела на скамеечке перед моей спальней. Она иногда любила там устроиться с кульком семечек или орешков, и порадовать меня моментальным появлением, в ответ на первую же трель колокольчика с непременной шелухой на губе или полным ртом недожеванных орешков. Каждый раз я делаю при этом большие глаза, а она оглушительно хохочет. Эта с некоторых пор наша традиционная игра теперь казалась мне воспоминанием о далекой-предалекой, или подавно чужой жизни.
Она появилась с таким видом, словно не чаяла увидеть меня живой, губы моментально поползли в разные стороны, и она уже готова была разреветься во всю Ивановскую, но лишь я открыла рот, зажала себе рот ладонью и навострила уши, чтобы, не дай Бог, что-то не пропустить.
– Что со мной? – спросила я шепотом.
– Барыня, да разве я знаю… – снова скривилась она. – Лучше я Петра Анатольевича позову, они у нас третий день ночуют.
– Третий день? – удивилась я. – А где…
Я хотела спросить, где находилась все это время я, но горло так заболело, что я не закончила вопроса. Но Алена видимо поумнела за последнее время, потому что догадалась, и ответила так, словно вопрос прозвучал полностью:
– А вот на этом самом месте. Может вам водички принесть?
Я кивнула в знак согласия и, когда она ее принесла, сделав глоток, сумела прошептать:
– Ты хочешь сказать, что я третий день без сознания?
Но прежде чем в ответ она снова собралась разрыдаться, перебила это ее намерение приказом. – Позови Петра… Анатольевича.
И через мгновенье он ворвался в мою комнату и бросился меня обнимать.
– Петр Анатольевич, право… – попыталась я увернуться.
– Господи, Катенька, наконец-то вы пришли в себя.
А, заметив, что я пытаюсь что-то сказать, замахал руками:
– Вам пока нельзя говорить, доктор запретил. Я вам лучше сам все расскажу. Ведь вы, чай, ничего не помните?
Я кивнула в ответ утвердительно, и приготовилась слушать.
Рассказ его был настолько невероятен, что я смотрела на него с недоверием, и, понимая это, Петр весело смеялся.
Мне даже показалось, что смеется он слишком часто, видимо, желая отвлечь меня от страшных воспоминаний, или пытаясь таким образом развеселить.
Рассказ был довольно продолжительным, с перерывами, потому что я быстро уставала, и внимательный Петр Анатольевич, лишь только замечал это, уговаривал меня отдохнуть несколько минут и за чем-нибудь выходил. За бульоном, водой или якобы покурить. Потом кормил меня как маленькую из ложечки. И лишь после этого рассказывал еще небольшой кусочек.
Как это ни странно, я совершенно не вспоминала обо всем со мною приключилось, в течение нескольких дней, лишь по ночам иногда просыпалась от коротеньких, но чрезвычайно страшных снов – отголосков пережитых событий.
Но так или иначе, я обязана Петру Анатольевичу жизнью. И, помня об этом, с тех пор прощаю ему все его многочисленные недостатки, и обещаю никогда в жизни не отказать ему в коньяке, когда бы он этого не пожелал и в любых количествах.
Но пора и вам узнать, каким образом все это произошло.
Сосед мой, тот самый, что подвез меня до монастыря, проезжая мимо моего дома, увидел выходящего из него Петра Анатольевича. Оказывается тот приходил примиряться, и очень огорчился, не застав меня дома.
Алена по понятной причине, ничего ему сказать не могла. Да и никто другой. Поскольку о моих намерениях я и сама, как вы помните, узнала, лишь сообщив об этом Степану.
Олег Павлович, так зовут этого моего замечательного соседа, рассказал ему о нашей с ним встрече на дороге, и о том, куда он подбросил меня по доброте душевной.
- Предыдущая
- 38/42
- Следующая
