Французский сезон Катеньки Арсаньевой - Арсаньев Александр - Страница 23

• Предыдущая
• 23/42
• Следующая

Я присела к столу, достала свой дорожный блокнот и стала развлекать себя тем, что принялась заполнять его листы рисунками. Без какой-то определенной цели и темы, а просто – чтобы убить время.

А поскольку мысли мои, несмотря ни на что, по-прежнему были заняты убийством, то и большинство рисунков в той или иной степени имели к нему отношение.

Таким образом за час с небольшим мною была составлена краткая иллюстрированная хроника гибели господина Лобанова. Начиная с его детского портрета и заканчивая ночным пожаром.

Последним в галерее портретов стал набросок головы засыпающего за столом Дюма, и не успела я его закончить, как услышала у себя за спиной оглушительный хохот.

Думаю, что вы уже догадались, кому он принадлежал.

Дюма выхватил у меня блокнот, продолжая хохотать, подошел к окну, чтобы рассмотреть его получше, и чем дольше это делал, тем более смешным находил. В конце концов – обессиленный собственным смехом, он рухнул на стул, заставив его жалобно заскрипеть, и перевернул страницу.

Я попыталась было возразить, но он сделал умоляющий жест и, не дождавшись моего разрешения, стал перелистывать страницы альбома. Я решила не превращать это досадное событие в повод для международного скандала. Хотя и надула губы в знак неодобрения подобных его действий.

– У вас настоящий талант, – несколько раз повторил он. – Это иллюстрации к какому-то страшному роману?

Поскольку мсье не обращал внимания на мой обиженный вид, я перестала дуться и ответила:

– Не совсем. Вернее, совсем не иллюстрации.

– Вот как? – удивилась знаменитость. – В таком случае – что же это?

И так получилось, что слово за слово – я рассказала ему все те события, о которых вы успели узнать из предыдущих глав этой книги. И не знаю, как вы, а гениальный француз настолько заинтересовался этой историей, что стал расхаживать по моей светлице из угла в угол и говорить без умолку.

– Это потрясающе. Я всю жизнь придумываю душераздирающие истории, которых в Париже не происходило отродясь, и даст Бог – не произойдет в дальнейшем. А тут… – глаза его загорелись еще сильнее, хотя и до этого сверкали, как два рубина. – Я чувствую, что за этим таится чудовищная личность, может быть, тот самый гениальный преступник, о котором мы с вами толковали вчера…

– Я думала, что мсье уже позабыл… – удивилась я, поскольку за весь сегодняшний день тот ни разу ни вспомнил о нашем вчерашнем разговоре, и не изъявлял желания его возобновить.

– Я ничего не забываю, – с привычной бравадой воскликнул он. – Но как вы могли… Я бы никогда вам не простил этого…

– Чего? – не поняла я.

– И она еще спрашивает! – взвился он. – Я мог бы уехать, пропустив самые интересные и зловещие события, которые могут стать основой для необыкновенного романа. Вот так погибают гениальные сюжеты… И полицмейстер, каналья, ни словом не обмолвился мне об этом, хотя я и пытался вытащить из него что-то подобное. Кормил меня какими-то байками о беглых каторжниках…

– Но он, – вступилась я за Павла Игнатьевича, – на самом деле не занимается этим делом.

– Почему? – зарычал Дюма.

– Он не видит здесь состава преступления… – начала объяснять я.

После чего Дюма разразился такими эпитетами в адрес профессиональных качеств нашего главного полицмейстера, что я не рискнула бы их повторить даже в интимном дневнике или дружеском письме. Тем более, что с большей частью этих обвинений совершенно не согласна.

– То есть вы хотите сказать, что полиция не видит в этой последовательности более чем странных происшествий следов преступного замысла, хотя он виден в каждом из описанных вами событий, и не видеть этого может разве только слепой?

Дюма не привык сдерживать мощь своего голоса, и эти вопросы к моему ужасу разносились по всему лесу.

– Я вас умоляю, – попросила я его – Мне бы не хотелось, чтобы Павел Игнатьевич узнал о моем интересе к этому делу.

Дюма моментально все понял, сделал хитрое лицо, приложил палец к губам и спросил:

– Тайное расследование? Мадам играет в частного детектива?

Мне не очень понравилось слово «играет», хотя по-французски оно и не имеет того уничижительного оттенка, что в нашем языке.

– Я неплохо относилась к покойному, и не могу позволить его убийцам остаться безнаказанными, – с самым серьезным видом произнесла я.

На что Дюма отреагировал следующим образом: взял мою руку и с восхищением прижал ее к своим губам. Вернее усам, и они оказались такими пышными и жесткими, что поцелуй этот был почти воздушным, во всяком случае, прикосновения губ к руке я даже не почувствовала. И тем не менее, если бы Шурочка видела нас в эту минуту, она бы умерла от зависти. Но к счастью, она спала в это время в соседней комнате и ничего не слышала и не видела. И не мудрено, потому что всю предыдущую ночь не сомкнула глаз ни на секунду, переполненная чувствами и впечатлениями от встречи со своим кумиром.

После этого колючего поцелуя Дюма подошел к двери, раскрыл ее и выглянул в коридор. Убедившись, что там никого нет, он тихонько прикрыл ее и вернулся к столу.

– У вас уже есть какая-нибудь версия? – спросил он голосом заговорщика.

– Увы, ничего даже отдаленно напоминающее таковую.

– Сейчас у вас их будет несколько, – пообещал он мне, – но прежде, если позволите, несколько вопросов.

И он задал мне десяток-другой вопросов, на большую часть которых ответить я не могла, но это его не обескуражило.

– Разумеется, – пожал он плечами, – если бы мы с вами знали ответы на эти вопросы, то оставалось бы только арестовать виновных и закрыть это дело. И тем не менее – у меня уже есть несколько довольно любопытных предположений.

Как вам они покажутся?

И он с невероятной скоростью стал выдавать одну версию за другой, в которых в разных соотношениях, но непременно присутствовали любовь, ненависть, благородство и алчность. И через полчаса мне уже казалось, что вся эта история произошла в Париже, убийцы в них были настолько романтичными, что уже не вызывали у меня отвращения, а скорее поражали трагичностью собственной страсти, или тех заблуждений, жертвами которых стали по недоразумению. В пору было рыдать над их несчастной судьбой…

Но рыдать я не торопилась, поскольку ни одна из этих версий не имела никакого отношения к нашей российской действительности, хотя вполне могла бы стать основой для прекрасного авантюрного романа в стиле Александра Дюма.

О чем я ему и заявила. И едва не пожалела об этом.

Он обрушил на меня свой гнев, словно я уличила его в бездарности или плагиате. Но, израсходовав запас молний и громов минут за десять, он неожиданно успокоился и произнес уже совершенно спокойным светским голосом:

– Разумеется, вы правы. Россию я знаю по тем немногочисленным русским, что проживают в Париже. А те, прожив там несколько лет, уже в большей степени французы, нежели настоящие парижане. А за то время, что я нахожусь в России, большую часть времени я, увы, провел за столом. И если о чем-то и могу иметь сколько-нибудь серьезное представление, то разве что о русских водках и закусках. Но вы… – он посмотрел на меня почти с благодарностью, – вы знакомы с этой страной с детства, мой драматический талант, воображение и ваши энтузиазм и знание российской действительности приведут к тому, что мы непременно поймаем их за хвост.

– Кого? – не поняла я.

– Боже мой, разумеется – убийц.

Таким вот образом и вышло, что Александр Дюма пожелал на некоторое время задержаться в Саратове и принять участие в расследовании «грандиозного преступления», как он с первой минуты окрестил убийство Кости Лобанова.

И рассказ о том, что из этого получилось, и займет несколько последующих глав.

• Предыдущая
• 23/42
• Следующая