Ассирийские танки у врат Мемфиса - Ахманов Михаил Сергеевич - Страница 26

• Предыдущая
• 26/54
• Следующая

У стены раздался шорох. Я вышел, стискивая рукоять клинка. Наступила ночь, но в лунном свете я видел фигуру и лицо мужчины – немолодого, лет на десять постарше меня, и, кажется, знакомого. Роме, не мешвеш. Сборщик податей. Урджеба!

– Чего тебе надо? – спросил я.

– А тебе? Зачем ты сюда явился? – В голосе его клокотала злоба. – Амон видит, это моя женщина, не твоя!

Сказал, будто ножом резанул. Моя женщина, не твоя! Услышь я такое про Сенисенеб или Нефертари, не очень бы удивился и в ярость не пришел – те до меня утешали многих и будут еще утешать, во имя Хатор и кошелька с пиастрами. Просто с ними, с этой Сенисенеб и с этой Нефертари: не успеешь пояс расстегнуть, а они уже лежат, раздвинув ноги. Но у Бенре-мут не только это я искал, не к одному лишь телу ее тянулся, а было между нами что-то другое, чему и слов не подберешь. Какие слова у солдата? Мы любовных песен не поем. Давай-ка, девушка, по-быстрому, ждут меня приятели и пиво в кабаке…

– Чья она женщина, ей решать, – произнес я. – Но сегодня, Урджеба, уходи! Побереги свою глотку! Горит мое сердце, и кулаки зудят! Останешься, переселю тебя в Поля Иалу!

Сборщик испуганно отшатнулся, забормотал, перечисляя меры зерна, кувшины масла и свертки ткани, что носил он Бенре-мут. Носил и будет носить, подумалось мне. Ярость кружила голову, гнев туманил разум. Я вытащил клинок, с лязгом вогнал его обратно в ножны и сказал:

– Будь к ней милосерден, Урджеба. Я вернусь и воздам тебе за доброту. И за зло воздам тоже. Иди!

Что еще я мог сделать, чем ей помочь? Только припугнуть павиана, купившего ее за масло и зерно…

Он исчез в темноте, а я вернулся в дом. Там было тихо, лишь потрескивал фитиль в горящей лампе да вздыхала уснувшая девочка. Чья? Моя или Урджебы? У него тоже были карие глаза… Кровь моя кипела, но спросить я не решался. Вместо этого сказал:

– Ты могла бы стать его женой или хотя бы жить в его доме.

– У него есть жена, старая жена, которая ему надоела. Есть две служанки-наложницы. Есть еще одна женщина. Я. – Бенре-мут помолчала. – Я могу прясть, но кто купит пряжу? Я могу ходить за козами и выращивать овощи, но кто наймет меня? Можно пойти в служанки к тем, кто побогаче. Но служанка здесь обязана согревать ложе хозяина… Так не все ли равно, в его ли я доме или в своем, – он платит, я повинуюсь.

– Прежде ты как-то обходилась.

– Прежде у меня не было ребенка. Прежде я видела твое лицо до Разлива и после него. Видела в месяцы тот и месори и в месяц мехир.[44]

– Я не мог приехать, Бенре-мут. Не мог! Я сражался на Синае, а потом… – В горле у меня пересохло. – Потом случилась беда.

Она спросила равнодушно:

– Что за беда, Хенеб-ка? Ты был ранен? Не получил награды за какой-то подвиг? Соблазнил жену начальника и впал в немилость?

– Видит Амон, ты почти угадала: я впал в немилость, только жены начальников тут ни при чем. Я совершил проступок, Бенре-мут, был разжалован и попал в лагерь. И теперь я бегу с другими людьми, с теми, кто сидел в том лагере, бегу от гнева фараона на чужбину. Пойдешь ли ты со мной?

Зря я это сказал. Даже в неверном свете лампы видел я, как изменилось ее лицо, как задрожали губы, побледнели щеки. Не было в ней больше ни обиды, ни напускного равнодушия, но и колебаний не было тоже.

– Ты бежишь в пустыню, мой бедный Хенеб-ка, а пустыня не место для малых детей, – промолвила она. – Но ты меня вспомнил и пришел. Спасибо за это тебе и матери Исиде.

Лампа мигнула и погасла. Мы долго сидели в темноте, сидели и молчали, не видя лиц друг друга. И думал я, что не одних наград меня лишили, не только чести, звания и сфинксов на плечах, а отняли нечто большее – женщину мою и моего ребенка. И проклял я в эти мгновения шакала Хуфтора, и фараона Джо-Джо, и всю его династию, и все его законы. А когда завершилось наше молчание, Бенре-мут сказала:

– Теперь иди, Хенеб-ка. Урджеба ревнив – за то, что ты здесь, будет меня бить.

Я скрипнул зубами.

– Амон видит! Пойду и сверну ему шею!

– Это и я могла бы сделать – силы в нем как в курице. Но если он умрет, мы с дочкой будем голодать.

Не о себе она думала, и я молчаливо с ней согласился. Ничего не мог я ей оставить, даже часть серебра Саанахта, ибо принадлежало оно не мне, а всем беглецам. Был бы тут римский прокуратор, взял бы я с него аванс денариями… Но что мечтать о несбыточном! До Юлия Нерона Брута и его денежного сундука оставалось еще много сехенов.

Я призвал к Бенре-мут милость Исиды, поднялся и вышел. Луна висела над оазисом, мерцали в небе звезды, и где-то вдали за барханами тявкал шакал. У соседнего дома маячили две тени, поменьше и покрупнее, и слышался шепот – мой воин уговаривал девицу:

– Стан твой – пальмовый ствол, груди твои – виноградные гроздья, дыхание ароматней мирры… Ну-ка, красотка, падай на спину и коленки раздвинь!

Вот и вся солдатская любовь, подумал я. Потом пересек ложбину с чахлой травой и сел на камень, торчавший в песке. Надо мной раскинулся звездный небосвод, впереди лежала темная пустыня, позади был дом моей женщины. Моей? Нет. Что было между нами, то ушло… И я повторил слова Синухета-странника, горькие, как червивый плод.

«Полна ли моя жизнь? – спрашивал он и отвечал себе так: – Не мог я этого сказать, ибо, вспоминая о родине, о водах Хапи, о наших богах и усыпальницах предков, чувствовал тоску. И становилась эта тоска сильнее ото дня ко дню…»

«И становилась эта тоска сильнее ото дня ко дню.

Увидел это Амуэнши и сказал: «Есть у тебя дом и есть владения, есть виноградники и скот, есть воины, послушные твоему зову. Но пуст дом без женщины, горек виноградный сок, если некому его подать, и подвиги в бранных делах не согреют холодного ложа. Дам я тебе свою дочь, дам старшую и лучшую из них; разумна она и кротка, соразмерна членами и лицом прекрасна. Бери ее и сделай хозяйкой в доме и госпожою сердца своего».

Мудр был Амуэнши! Знал он, что пока владею я землями на границе, не придут в его страну враги. Ходил я против них, и всякий мой набег был удачен: отнимали мы скот, убивали воинов, брали пленных, и свершалось все это моею рукой, моим оружием и моими искусными замыслами. И говорили враги Амуэнши: «Вот привел он чужеземца-льва нам на погибель!» А от львов, как известно, рождаются львята.

Вошла дочь Амуэнши в мой дом, и была она прекрасна, как богиня Хатор. Склонилась к ней моя душа, и поселилась в сердце радость, ибо женщина эта была не только умна и красива, но также плодовита, и рожала детей крепких, и были те дети сыновьями. А ведь каждый из нас мечтает о сыне! Дочери уходят к своим мужьям, а сыновья – наше продолжение в веках, наши заступники перед богами; приносят они жертву Осирису, закрывают гробницу отца тяжелым камнем и следят, чтобы чужие руки к камню тому не тянулись. Благословенна женщина, рожающая сыновей!

За это сокровище благодарил я богов страны Та-Кем и страны Иаа. А как благодарят богов? Не одними словами и жертвами, но также добрыми делами. И оказывал я гостеприимство пришедшим с миром, давал воду и пищу страждущим, указывал дорогу заблудившимся и спасал тех, на кого нападали разбойники. И росла моя слава с каждым днем, и узнали про меня в городах Сирии и Финикии, и в странах хабиру и аму, и в иных местах, куда ходили караваны из Черной Земли. Но редкими были те караваны, ибо шла в Та-Кем война. Сенусерт, наследник почившего фараона, возложил на себя царские знаки, но братья его с тем не смирились, а продолжали подбивать князей к бунту и неповиновению. И звенели мечи, и летели стрелы, и лилась в изобилии кровь… И был я доволен, что нет среди тех мечей моего меча, нет моих стрел и нет моей крови».

Так говорил Синухет, и лишь в одном я с ним не согласился: дочь, по-моему, ничуть не хуже сына. Тем более единственная дочь.

Закончилась ночь, миновал день, и вечером мы ушли из Мешвеша. В проводники прислали мне старого охотника по имени Муссаваса, бродившего по пустыне лет сорок. Был он не таким угрюмым, как другие жители оазиса, ибо странствуя в песках без компаньонов, привык сочинять всякие истории – вероятно, чтобы не сойти от одиночества с ума. А тут слушателей оказалось много, и Муссаваса нам поведал, сколько львов пали от его копья, сколько страусов лишились перьев, и скольких змей и ящериц он ободрал, пустив их кожу на пояса и ремни. Я слушал его с интересом, желая отвлечься от мрачных мыслей, но вдруг по колонне прокатился шепоток. Меня нагнал Софра, один из солдат, назначенных в тыловое охранение.

• Предыдущая
• 26/54
• Следующая