Испытание (СИ) - Дубинин Антон - Страница 5

Бедная Изабель. Красавица, умная, утонченная, прекрасная вышивальщица и поэтесса, в свои двадцать с чем-то лет почти не знавшая радости, дама, которую не любил ее муж, которая сама не любила своего мужа… Кретьен не был уверен, что она и его-то именно любит — его, а не романный образ поэта и рыцаря, помогавший госпоже чужой и холодной земли играть свою роль — прекрасной и вежественной хозяйки замка, в которую все вокруг влюблены.

После такого разговора только полный кретин не догадался бы. «А есть ли у вас возлюбленная?.. А правду ли говорят, что вы… тайно влюблены в одну знатную даму, которую вы и называете то Госпожой Любовью, то Гордячкой?.. А что бы делали вы, если бы эта дама тоже полюбила вас и решила подарить своей благосклонностью?..» И пьяный Кретьен, как раз в эту ночь насмотревшийся снов о Мари, размяк и начал мямлить что-то недостойное о том, что дама сия, увы и ах, замужем, а с супругом ее, высокороднейшим сиром в своей земле, их связывает не только служение, но и дружеская приязнь… Когда спохватился, было уже поздно. Теперь расплачивайся, несчастный дурак — кажется, ты обманул единственного человека, с которым в этих землях тебя связывало нечто вроде дружбы…

Шахматный столик по приказу Изабель вынесли в сад — слишком хорош был день, чтобы провести его в замковых стенах. Кретьена слегка тошнило от идиллической обстановки, даже птички будто нарочно слетелись поближе, чтобы распевать свои весенние песни, а оказываться в середине куртуазного романа поэту сейчас хотелось менее всего на свете. Как хорошо, что Изабель ничем, ну просто ничем не напоминала Мари, хотя и приходилась — дочь Алиенориной сестры — шампанской графине кузиной! Черные волосы, синие глаза, совсем другая линия плеч, очерк овального, очень правильного лица… Привычка в задумчивости слегка потирать пальцами губы. Губы — темные, большие, очень красивые. Изабель, ты прекрасна, но я вовсе не люблю тебя.

— Госпожа моя, вам шах.

— О… — тоненькая рука поспешно передвинула короля, едва не свалив взмахом широкого висячего рукава все свои фигуры. Она играла белыми, но, кажется, это не приносило ей особого успеха. Когда играешь в шахматы, надлежит думать о шахматах, говорят, это помогает.

— Вас что-то печалит, госпожа… Изабель?..

— Да… почти ничего. Кроме вашего отъезда. Похоже, я дала вам дурной совет.

— Вовсе нет… Совет очень хорош. Более того, не знаю, что бы я без вас делал. Вы… просто моя спасительница.

— Я рада… — прошептала она чуть слышно, повесив голову; белоснежное ризе слегка размоталось, один его длинный конец скрыл смуглое лицо. Но на доску — Боже правый! — скатилась и шлепнулась капля, попав пешке по круглой голове.

Вот две вещи на свете, которые Кретьен не мог видеть: коленопреклоненный мужчина и плачущая женщина. Опять перед ним сидела его мать, юная Адель, и он мог ее воскресить, но вместо того медленно убивал. Задевая и сшибая стучащие фигурки, он потянулся к горестной, не в силах заставить себя к ней подойти, — и рука его замерла на полпути. Видит Бог, ох, как же не хотелось к ней прикасаться. Мама, уйди, я тебя умоляю, ведь я уже сделал все, что мог.

— Госпожа… Прошу вас, не… не заставляйте меня. Вы ведь знаете, что я сделаю все (почти все!.. Дурень, надо было сказать — почти! — возопил опять не уследивший ангел-хранитель, но, как всегда, опоздал), чтобы вас утешить.

— Да нет… Не нужно ничего делать. Просто… жара, должно быть, скоро гроза.

Вовсе нет, погода изумительно свежая, никакой грозой и не пахнет. И как же мне надоела эта история, и девы в беде — на которых не хватило бы никакого сира Гавейна… Она дала в самом деле хороший совет — поговорить с еретиками.

Сначала от слова «еретики» Кретьена слегка передернуло. Не забылась еще та история в Париже, и тюрьма тоже не забылась. И то, как надсадно кашлял Ростан, и как он жутко кашлял последней ночью, и Яма Ветров не забылась, нет, нет… Кроме того, у этого слова был и еще один оттенок — Мари. Их любовь, освещавшая весь городишко Ломбер ярким огнем, преображавшая его едва ли не в Иерусалим Белостенный… Не хотел он ничего общего иметь с еретиками. Даже и теперь, после Ломбера, после того, как они обнимались с Аймериком, на самом деле находясь по две стороны пропасти — обнимались через пропасть, и с Аймериковой стороны что-то вещал, подзывая его к себе, жутковатый, высохший черный человек. Но потом картинку тюрьмы сменила другая — светлые, радостные глаза Сира Гавейна, «Это мой наставник, один из мудрейших людей в мире…» Если Аймерик обретается среди этих Добрых Христиан, они не могут быть особенно плохими. Скорее всего, христиане как христиане, а если про их знания ходят легенды — что ж, и прекрасно, может, хоть пара легенд себя оправдает!..

Да и какая, в конце концов, разница. Он же не о ересях с ними хочет беседовать. Если их мудрецы и впрямь такие всеведущие, почему бы не поговорить?.. Тем более что даже далеко ехать не надо — в Аррасе, по словам епископа Камбрэ, этих еретиков не меньше, чем на юге, где у них самое гнездовье. Мысль обратиться к епископу с просьбой познакомить с парой-тройкой самых лучших еретиков была Кретьеном тщательно рассмотрена и отметена как неудачная. Лучше поспрашивать в городе, к ткачам пресловутым заглянуть; а если не удастся — почему бы не спросить дядюшку Робера, тем более что он сейчас вроде как там, местоблюстительствует за Филиппа, а попутно и правит Фландрией… Может, он чего знает?

Правда, всегдашнее презрение к политике и религиозным смутам в который раз в жизни подводило Кретьена. Ведь эти еретики, похоже, скрываются, так? От графских людей, и от епископских, и от этой — как ее — судебной власти, епископальной инквизиции… И с чего бы им среди бела дня раскрыть свои объятья человеку вроде Кретьена, расхаживающего по Аррасу с табличкой на груди — «Ищу Добрых Христиан»?.. Такому если кто объятья и распахнет, так это графские солдаты. Но ведь всегда можно что-нибудь придумать, расположить людей к себе, ведь люди-то все, в общем, хорошие… Похоже, что жизнь Кретьена немногому научила. Кажется, к нему из методов кнута и пряника действенно применялся лишь последний; а сейчас надо было утешить Изабель. Дама плачет, по этому поводу хоть расшибись вдребезги, но даму успокой.

…Кретьен попробовал разные способы.

Сначала восхвалил в краткой, но прочувствованной речи ее ум и красоту.

Потом его затошнило от лести, исходящей из его собственных уст, и он решил даму напугать. И как это раньше не пришло ему в голову?.. После сообщения, что он недостоин быть причиной слез столь знатной донны, ибо его отец торговал тканями, а матушка прислуживала замковым дамам, Изабель и впрямь так удивилась, что забыла страдать. Чувствуя себя настоящим гением, Кретьен прибавил еще несколько изумительных подробностей своей молодости — как он в походе чистил сапоги всей челяди (давай, давай, не жалей красок, одобрил ангел-хранитель) и чудом не лишился шпор, — и понял, что достиг наконец, чего хотел. Изабель смотрела на него широко распахнутыми глазами, созерцала, как диковинную картинку из бестиария, как привезенную из крестового похода чудную разноцветную птицу. В которой непонятно, что больше привлекает — уродство или необычность.

Испытывая нечто вроде злорадства, Кретьен перевел дух. Но того, что сказала в ответ хрупкая, заалевшаяся смуглым румянцем графиня, перечитавшая южных стихов, он не ожидал — не ожидал так сильно, что почувствовал отчаянное скольжение в пропасть, свист воздуха, расступающегося перед летящим телом.

— Что ж, мессир… Значит, вы простолюдин. Говорят, владелицу Вентадорна тоже постигла такая судьба.

…Мама, мама, мамочка, спаси меня. Все это — дурацкая мистерия, дурно сыгранная пьяными актерами на Рождество. Дева Мария — это переодетая прачка, а Иосиф — кабатчик, дерущий втридорога.

Моя мать была бы сейчас старушкой, настоящей старушкой, лет за пятьдесят, непонятно зачем подумал поэт, пока жаркая кровь медленно отливала от его лица. Странно — я никак не представляю ее старушкой, только Крошкою, и похоже, теперь я ее точно перерос, мертвые же не меняются… А мой брат — еще более неуместная мысль — навсегда остался мальчиком, тринадцатилеткой, и как же мы встретимся с ним, умерев — он пребудет и там мальчиком, а я стану стариком… И, возвращаясь на землю, моргая, как сыч, бесполезными глазами, Кретьен выговорил, поднимаясь с изумительной ловкостью — так что со стола посыпались еще не сметенные их неловким объятьем шахматные фигурки, вниз, в траву, красные[4] и белые, партия, которую проиграли оба игрока…