Выпьем за прекрасных дам (СИ) - Дубинин Антон - Страница 12

— Открывай! Эй! Тюремщик! Отцы инквизиторы прибыли!

Лоп орал так громко, что люди на улицах оглядывались, и Антуан, алый, как мак, втягивал голову в плечи. Отцы, скажет тоже. Какой уж там из Антуана отец…

Внутри скрипел засов за засовом, наконец на внешней дверь открылось зарешеченное окошко, выглянула круглая луна лица: луна с черными усиками.

— Отцы инквизиторы! Господи помилуй! Прибыли, господа вы наши? Наконец-то прибыли, наконец-то!

Антуан стоял, как черепашка, едва выглядывая из надвинутого капюшона. Было бы уместно — набросил бы на голову и черный плащ.

Наконец тюремщик выкатился наружу, сразу поразив своим ростом: он был на полголовы ниже невысокого Антуана, кругленький, ладный и краснощекий, и по внешности и радушной манере общения напоминал скорее булочника. На роль тюремщика куда больше подошел бы сухонький Лоп, а уж лучше всех — страшный худой Гальярд с пересеченным шрамом лицом.

— Заходите, заходите, отцы вы наши (и когда же он перестанет…) Проходите-ка вот сюда, в трапезную, прямо, прямо, я за вами дверку закрою, да вот на засовчик и еще на один… Сюда, сюда, отцы, а вот тут пригнуться малость надобно — ох, Господи помилуй, я ж говорил, пригнуться! Не сильно ушиблись-то, отче? Полотенечко намочить вам, приложить холодное?

— Благодарю, все в порядке, — Гальярд рассеянно потер ушибленный лоб.

Тюрьма изнутри оказалась куда неприятней, чем снаружи. Брат Антуан впервые находился внутри подобного заведения, если не считать сырого подземелья замка, где однажды пришлось ему провести ночь — и потому оглядывался с нездоровой неприязнью. Все здесь носило отпечаток какой-то горькой казенщины; каменные стены изнутри вроде были такие же серые и холодные, как в недостроенных домах Жакобена, однако пахли… совсем по-другому. В Жакобене все пахло счастьем, сама бедность была добровольной — и оттого радостной, а тут… несло горем невольной бедности. Длинный коридор вдоль частой решетки, за ней — смутное движение жизни, вздохи, ахи, даже чей-то плач — детский? Неужели детский? Антуан в ужасе обернулся — но кругленький тюремщик уже приглашал его, пригнувшись, пройти в невысокую дверь направо, за которой — (Гальярд, кажется, таки приложился лбом) — обнаружилась, к удивлению молодого монаха, вполне приличная трапезная вроде монастырской. Длинный стол человек на тридцать, хорошая печь — такая даже для копчения пригодна. Длинная скамья, несколько табуреток, одно деревянное кресло, свежая солома на полу. Деревянный люк в полу — должно быть, погреб. На столе — кривоногая солонка, над столом — распятие.

— Присаживайтесь, отец инквизитор, и вы, отцы, садитесь, отдохните, — тюремщик, хлопоча, подвинул Гальярду кресло — видно, свое собственное — а Антуану с Лопом чинно указал на табуреты. — Выпить чего-нибудь не желаете, благо воскресенье? До того душный день выдался, будто и не апрель…

— Спасибо, воды, — кивнул железный Гальярд.

— Так воскресенье ж, отче — может, беленького? А вам, господин Лоп? — и, не дожидаясь ответа, румяный тюремщик вдруг истошно заорал, притом не меняя позы и даже не поворачиваясь к двери: — Мария! Мария, скорей беги! Белого кварту захвати и кубка три! Марииия!

— Я сказал — воды, — с нажимом повторил Гальярд, сцепляя руки замком.

— Да как вам угодно будет, отец инквизитор, а я вот беленьким освежусь и господину Лопу предлагаю, он наше вино знает… Марииия! Ну где ты там застряла, старая!

— Зравьица вам всякого, отцы милостивые, — в дверь наконец вкатилась такая же быстрая, как тюремщик, полненькая женщина с яркими черными глазами, — только что без усов да с головой, обвязанной платком. — Винца вот вам спроворила и сыра маленько, не ждали мы вас сегодня, уж так давно ждали, что сегодня и ждать забыли…

— Нам с братом воды, добрая женщина, — Гальярд накрыл сухой ладонью еще пустой кубок. — Знакомы будем — я брат Гальярд из Тулузы, инквизитор, а это мой секретарь брат Антуан.

— Коли вы, отцы, вина не желаете, и я пить не стану, — слегка разочарованный тюремщик замигал жене обоими глазами, и она сменила один кувшин на другой. — Имечко мое будет Фран, то бишь Франсиско Катала Младший, а это супруга моя Мария, первейшая помощница, хотя и нерасторопна стала на старости лет, растолстела…

— Хватает стыда меня бранить при отцах, бесстыдник! — отмахнулась толстушка, однако сразу было понятно, что она ни разу не сердится. Что у супругов в доме… гм… в тюрьме — тишь да гладь. Антуан вырос в доме, где муж постоянно кричал на жену, и умел отличать настоящий крик от шутливого.

— Тюрьма у нас хорошая, — как-то даже хвастливо заявил толстячок Фран, провожая доминиканцев по коридору с видом барона, демонстрирующего гостям свои владения. У Антуана никак не вязался в голове его отеческий и свойский облик — добрый трактирщик или там пекарь — с мрачной профессией: держать людей под замком, может, даже пытать их порою! — Вот в Барселоне бывал я у родного брата эдак зим пять назад — брат мой там в королевской тюрьме служит, у нас в семье много кто после батюшки по тюремной линии пошел — вот там, я вам скажу, отцы мои, тюрьма так тюрьма. Сущий ад. В одиночки по десятеро набито. А уж в общих! Солома гнилая, вонь адская, мочатся под себя, охрана тряпками носы заматывает! Ругань стоит, вши по ногам скачут, черт-те что такое, а не тюрьма, не осудите за скверное слово. А у нас мир, тишина, даже в кости мало играют, белье стираем ко всем большим праздникам, мирные с нами с женой за столом кушают, порют и то редко кого! А все почему? Потому что, — Фран горделиво подбоченился, — тюрьма у нас инквизиционная! Духовная тюрьма, и заключенные у нас — не быдло всякое, а люди духовные, приличные. У нас тут даже один господин кюре сидит — уж не помню, за что попал, но по духовной линии; до того смирный человек, и читать умеет! И разумный такой — пришел сюда, всего у него было, что на нем: белья одна смена да сутана рваная. А теперь приоделся как следует — в кости у купчишки, который тут пожизненно, себе и пару рубашек отыграл, и хорошую котту, и деньжат себе: то и дело парней наших за молоком и булками посылает!

Антуан не выдержал — хмыкнул. Скорее, правда, нервно, чем весело.

Фран, заметив его заинтересованность, указал через решетку:

— Вон он, наш господин кюре, у стенки на скамье — как раз за делом вы его застали: играет. Мне бы так научиться — а то я с ним как ни схвачусь в кости-то, так без денье и остаюсь, кабы жена меня не держала — все жалованье бы просаживал… Эй, господин кюре! Тут отцы инквизиторы прибыли. Вы бы встали, что ли, показались.

— Ко мне — инквизиторы? — со скамьи поднялся долговязый человек средних лет, в отросших волосах уже нельзя было прочитать тонзуры. Он смущенно отставил в сторону кожаный стаканчик с костьми. — Отцы, так со мной разве не все решено? Пять и кресты — или какое новое… помилование вышло?

— Нет, вроде никакого помилования, — разочаровал его дружелюбный Фран. — Да вы играйте, играйте, господа-отцы тут насчет ведьм…

— Тихо тут у вас, — похвалил Гальярд, даже не оборачиваясь в сторону еретика, заслужившего уважительное прозвище. В инквизиционные тюрьмы порой по заслугам попадало много клириков, а то, что даже в заключении они сохраняли уважение мирян, было вовсе не странно. Всех каркассонских заключенных он по именам не знал — откуда бы? Много их… Да и по большей части здесь сидели люди, осужденные еще Бернаром де Кау и Жаном де Сен-Пьер, лет десять назад. А то и Франсуа Ферье, после Авиньонета… Долгие заключения инквизиции не в новинку. Кюре, правда, вроде из недавних — но все равно не его, не Гальярдов.

— Тихо, это верно, отче, — важно закивал Фран. — Да с чего им шуметь? Murus largus[8] шумные и не получают. Которые шумят — те по карцерам. Всего у нас тут сейчас восемьдесят четыре человека, из них женска пола — тридцать пять, а семейных пар — четыре… Вот мы как раз их сейчас проходим, семейных: они у нас сидят отдельно, за дверями, мало ли чем по семейному делу там занимаются, так мы ж христиане, не подглядывать же! Желаете посмотреть, как они у нас устроены?