Истоки тоталитаризма - Арендт Ханна - Страница 13

До тех пор, пока эти придворные евреи обслуживали мелких феодальных господ, которые как дворяне не претендовали на то, чтобы представлять какие-нибудь центральные власти, они были слугами всего лишь одной группы в обществе. Собственность, которой они занимались, деньги, которые они ссужали, припасы, которые они закупали, — все это считалось частной собственностью их хозяина, так что такая деятельность не могла вовлечь их в политические дела. Ненавидимые или же находящиеся в фаворе евреи не могли оказаться в центре сколько-нибудь важного политического процесса.

Когда, однако, изменились функции феодального властителя, когда он превратился в князя или короля, тогда изменились и функции его придворного еврея. Евреи, будучи отчужденным элементом, не проявляя особого интереса к подобным изменениям в своем окружении, обычно последними осознавали, что их статус повысился. Они продолжали заниматься приватным бизнесом, а их лояльность оставалась делом личных отношений, не связанным с политическими соображениями. Лояльность означала честность, она не требовала принимать чью-либо сторону в конфликтах или оставаться верным по политическим причинам. Закупить провиант, одеть и накормить армию, ссудить деньги для привлечения наемников — все это было просто проявлением личной заинтересованности в благополучии делового партнера.

Такой вид отношений между евреями и аристократией был единственным, который когда-либо связывал ту или иную группу евреев с другим слоем в обществе. А когда этот вид отношений исчез в начале XIX столетия, то оказалось, что его нечем заменить. Если что и осталось от него у евреев, так это склонность к аристократическим титулам (особенно в Австрии и Франции), а у неевреев — какая-то разновидность либерального антисемитизма, смешивавшего в одну кучу евреев и дворянство и полагавшего, будто они образуют определенный финансовый союз, направленный против поднимающейся буржуазии. Подобная аргументация, имевшая хождение в Пруссии и Франции, была в известной степени убедительной до тех пор, пока не пришло время общей эмансипации евреев. Привилегии придворных евреев действительно обладали очевидным сходством с правами и свободами дворянства, и верно что эти евреи столь же боялись потерять свои привилегии и использовали такую же аргументацию против равенства, что и представители аристократии. Все стало даже еще более наглядным в XVIII в., когда большинство привилегированных евреев получили мелкие титулы, и в начале XIX в., когда состоятельные евреи, утратившие связи с еврейскими общинами, искали новый социальный статус и стали подражать аристократии. Однако все это не имело ощутимых последствий, поскольку, во-первых, было совершенно очевидно, что дворянство клонится к упадку, а евреи, наоборот, устойчиво повышали свой статус, а во-вторых, потому, что сама аристократия, особенно в Пруссии, оказалась первым классом, который породил антисемитскую идеологию.

Евреи были поставщиками во время войн и слугами королей, но сами не участвовали в конфликтах, да от них этого и не ожидали. Когда данные конфликты переросли в войны между нациями, евреи по-прежнему оставались интернациональным элементом, значение и полезность которого заключались как раз в том, что они не были связаны с каким-либо национальным делом. Уже более не государственные банкиры и не военные поставщики (последней войной, которую финансиовал еврей, была прусско-австрийская война 1866 г., когда Блейхредер помог Бисмарку после того, как последнему было отказано прусским парламентом в необходимых кредитах), евреи стали финансовыми советниками и помощниками при заключении мирных договоров, а также — что делалось менее организованным и более неопределенным образом — поставщиками новостей. Последними мирными договорами, заключенными без помощи евреев, были договоры между континентальными державами и Францией на Венском конгрессе. Роль Блейхредера в мирных переговорах между Германией и Францией в 1871 г. была более значительной, чем оказанная им помощь во время воины.[47] Он оказал еще более важные услуги в конце 70-х годов, когда благодаря своим связям с Ротшильдами он обеспечил Бисмарка непрямым каналом связи с Бенджамином Дизраэли. Версальский мирный договор был последним, при заключении которого евреи играли заметную роль в качестве советников. Последним евреем, который возвышением на национальной арене был обязан своим международным еврейским связям, был Вальтер Ратенау, несчастный министр иностранных дел Веймарской республики. Он заплатил своей жизнью (как выразился один из его коллег после его смерти) за то, что пожертвовал своим престижем в международном финансовом мире и поддержкой евреев во всем мире[48] ради министров новой республики, которые были совершенно безвестны на международной арене.

То, что антисемитские правительства не хотели использовать евреев в военных и мирных делах, — это очевидно. Однако устранение евреев с международной арены имело более общие и глубинные причины, чем просто антисемитизм. Именно в силу того что евреев использовали как ненациональный элемент, они могли представлять ценность в военных и мирных делах только до тех пор, пока каждая сторона сознательно стремилась во время войны сохранить возможность мира, до тех пор, пока целью всех был компромиссный мир и восстановление modus vivendi. Но как только политику стал определять лозунг «победа или смерть», а война — направлена на полное уничтожение противника, евреи оказались уже не нужны. Такая политика в любом случае несла угрозу разрушения их коллективной жизни, хотя уход с политической сцены и даже угасание особой групповой жизни совсем не вели с необходимостью к их физическому уничтожению. Часто повторяющееся утверждение, что евреи столь же легко становились бы нацистами, как и их немецкие сограждане, если бы им только разрешили присоединяться к этому движению, подобно тому как они записывались в итальянскую фашистскую партию до того, как итальянские фашисты ввели расовое законодательство, является только полуправдой. Оно верно только применительно к психологии отдельных евреев, которая конечно же не отличалась резко от психологии их окружения. Указанное утверждение явно ложно в историческом смысле. Нацизм даже без антисемитизма означал бы смертельный удар по существованию еврейского народа в Европе. Признать его означало бы совершить самоубийство — не столько для индивидов еврейского происхождения, сколько для евреев как народа.

К первому противоречию, определявшему судьбу европейского еврейства в течение последних столетий, а именно противоречию между равенством и привилегиями (при том, что равенство было скорее даровано в форме привилегии и с теми же целями, с какими даруются привилегии) следует добавить еще одно противоречие: евреям, единственному не образовавшему цельной нации европейскому народу, более, чем какому-либо другому, несло угрозу возможное неожиданное крушение системы национальных государств. Эта ситуация менее парадоксальна, чем может показаться на первый взгляд. Представители какой-либо нации, будь то якобинцы — от Робеспьера до Клемансо — или представители центральноевропейских реакционных правительств — от Меттерниха до Бисмарка, имели одну общую черту: все они были искренне заинтересованы в «равновесии сил» в Европе. Они стремились, конечно, изменить это равновесие в пользу своих стран, но они никогда не мечтали о монополии над всем континентом или о полном уничтожении своих соседей. Евреи не только могли быть использованы для поддержания этого неустойчивого равновесия, они даже стали своего рода символом общих интересов европейских наций.

Поэтому не простой случайностью является то, что катастрофы народов Европы начались с катастрофы еврейского народа. Было очень легко начать развал неустойчивого европейского равновесия сил с уничтожения евреев, и было очень трудно понять, что такое уничтожение по своему значению являлось чем-то большим, чем просто проявлением чрезвычайно жестокого национализма или возродившихся «древних предрассудков». Когда грянула катастрофа, то судьба еврейского народа воспринималась как «особый случай»: его история развертывается по особым законам, а его участь не имеет отношения ко всем остальным. Такое крушение европейской солидарности сразу же нашло отражение в крушении общеевропейской солидарности евреев. Когда началось преследование евреев в Германии, евреи других европейских стран вдруг обнаружили, что немецкие евреи являются исключением и их фатум ничем не похож на судьбу других. Сходным образом гибели немецкого еврейства предшествовал его раскол на бесчисленные фракции, каждая из которых верила и надеялась, что ее неотъемлемые человеческие права будут защищены с помощью каких-то специальных привилегий: тем, что кто-то являлся ветераном первой мировой войны, был сыном или дочерью ветерана, был гордым сыном отца, погибшего в бою. Все выглядело так, как будто уничтожению всех индивидов еврейского происхождения предшествовало бескровное разрушение и саморастворение еврейского народа, как будто еврейский народ своим существованием обязан другим народам и их ненависти.