Ленин и философия - Альтюссер Луи - Страница 23

Закономерно, что интерес к альтюссерианству — в его острой и живой форме, прекрасно проявившейся в текстах, помешенных в данную книгу, — максимален на подъеме активности социальных процессов в Европе, а затем спадает в ходе «стабилизации». Уже к рубежу 70—80-х философия Альтюссера воспринимается как нечто безнадежно устаревшее, а сам он признается в воспоминаниях, что чувствует себя «под могильным камнем молчания и публичной смерти».

Но только слепой не видит, что суть происходящего сегодня в мире — это возвращение капитализма к своим диким формам, «конец истории противостояния труда и капитала» оказался только этапом глобальной исторической динамики капсистемы. Коллапс Советского Союза, капиталистическая глобализация, стремительный рост социальных противоречий, происходящий повсеместно в той или иной форме демонтаж «социального государства» снова возвращают нас к «классическому» противостоянию труда и капитала. Поэтому закономерно намечается и будет возрастать интерес к. теоретикам и практикам эпох исторического подъема (в свою очередь, подтверждая положение о связи явлений общественного бытия и общественного сознания). А исторические подъемы в XX веке — это прежде всего эпоха большевистской революции и Ленин, затем послевоенный подъем, и — среди прочих — Альтюссер, главным импульсом философской работы которого (как и марксизма его времени в целом) были Октябрь и Освобождение. Поэтому публикация книги Луи Альтюссера «Ленин и философия» — закономерный, но от этого не менее знаменательный факт. А то, что мы теперь лучше видим противоречия и внутренние проблемы философии Альтюссера (и других мыслителей прошлых этапов развития марксизма), только поможет нам в этом возвращении.

Какие формы примет этот новый этап противостояния труда и капитала, каковы будут его объект, субъект, формы организации и методы борьбы — дело сегодняшней актуальной работы и будущих исторических перспектив. Но реактуализация наследия марксистских мыслителей прошлого, тем более такого значительного при всех его противоречиях и заблуждениях, как Альтюссер, — необходимая (хотя и недостаточная сама по себе) часть этой работы современности.

Возвращаясь к собственно философии Альтюссера, следует резюмировать, что его критика восходящей к Гегелю традиции диалектики находится в прямой и закономерной связи с его политической ситуацией — «диалектический метод» был использован не для того, чтобы осознать разрыв теории и практики в ФКП и выйти из нее, а для того, чтобы апологетически, некритически ее оправдывать (с большими или меньшими различиями эта ситуация повторилась в остальных европейских компартиях). Но на данную ситуацию — вплетем в этот венок еще один стебель — наложились и личные особенности мышления Альтюссера вкупе со спецификой французской философской культуры в целом в ее противостоянии немецкой философской культуре (это противостояние восходит, возможно, еще к проанализированному Марксом в «Критике гегелевской философии права» различию социально-культурных климатов Франции и Германии).

В той страсти, с которой Альтюссер обрушивается на Гегеля, есть что-то очень «французское». Это устойчивый конфликт галльской остроты и рациональности с «туманной ученостью» немцев. Маркс не только в упомянутой работе, но и в других книгах не раз указывал: специфика Франции в том, что там все процессы доведены до своего крайнего выражения, то есть до наглядной и острой формы. В то время как Германия переживает пройденные Францией этапы социального развития в превращенной философской форме (что является не столько недостатком, сколько особенностью, позволившей немецкой классической философии продумать, как никогда глубоко, данные процессы, а эта философская глубина как раз и проявилась, по Марксу, в диалектике Гегеля).

Обратной стороной страсти воспитанника французской философской традиции к четкости является то, что сложное плетение гегелевской мысли, где процесс и есть отчасти (это «отчасти» — грубая аббревиатура головокружительно сложной философии Гегеля) субъект и vice versa, эта сложнейшая и выраженная специфически громоздким немецким философским языком мысль Альтюссером отвергается в конечном счете как «не отвечающая критерию ясности».

«Главным для меня было сделать теоретические тексты Маркса понятными как сами по себе, так и для нас, их читателей, поскольку нередко они являются темными и противоречивыми и даже неполными в некоторых ключевых моментах… Я пытался сделать мысль Маркса ясной и последовательной для тех, кто относится к нему непредвзято и хочет понять его… Да, я допускаю, что создал такую форму марксизма, которая отличается от вульгарных представлений о нем, но поскольку она дает читателю лишенную противоречий, последовательную и понятную интерпретацию марксистской философии, то считаю, что достиг своей цели и моя "реинтерпретация" Маркса дает то, чего требовал он сам, — непротиворечивость и ясность», — пишет Альтюссер о своих целях в развитии философии марксизма. И тем более, конечно, эти требования ясности и непротиворечивости" он распространял на Гегеля. Отметим напоследок, что это генерализующее французскую философию требование непротиворечивости было впитано Альтюссером чуть ли не с детства. В воспоминаниях он несколько раз с признательностью пишет о своем лицейском преподавателе философии (кстати, католике), научившем его излагать свои мысли последовательно и аргументировано.

Таким образом, и политические, и личные, заложенные в нем образованием «ментальные привычки» давали ему немного шансов стать «гегельянцем»[24]. Но то, что выплескивание вместе с мутной водой непоследовательности ребенка диалектики чревато тупиком, доказывают хотя бы события 1968 года. Концепция «процесса без субъекта», превратившая субъектов в воображаемые следствия идеологических структур, столкнулась в мае 68-го с практически-историческим «перечеркиванием» своих предпосылок и выводов — с восстанием этих отрицаемых индивидуальных и коллективных субъектов. Такое эмпирическое неподтверждение теории не могло не привести к тому, что «размывание и разложение альтюссеровского марксизма как течения прогрессировали и завершились к середине 70-х годов»[25]. Печальной инсценировкой этого размывания теории вследствие столкновения ее с историей стала коллизия отношений восставших студентов и самого Альтюссера. Дело в том, что значительная часть студенчества вдохновлялась как раз альтюссеровской интерпретацией марксизма и хотела видеть его в своих рядах — отсутствие его в мае в Париже было воспринято с разочарованием, переходящим в негодование, на стенах домов Латинского квартала было написано: A quoi sert Althusser? Althusser — a rien (На что годится Альтюссер? Ни на что).

Но Альтюссер провел эти дни, будучи на лечении в одном из санаториев [26]…

И все же надо сказать, что сегодня, во время грандиозной путаницы в умах и смятения в душах, Альтюссер с его требованием ясности, с его призывом к опоре на идеалы рациональности и научности кажется прямо-таки глотком чистого воздуха в давно не проветривавшейся комнате. Альтюссер — подлинный наследник великой традиции французского рационализма, от которой так далеко отклонился, например, постструктурализм [27].

В этой связи стоит отметить еще один момент, тесно связанный с альтюссеровской презумпцией ясности и интеллектуальной трезвости. Напоминая, что Альтюссер называет себя «философом в политике и политиком в философии» и что для него философия не есть некая автономная сфера саморазвивающихся смыслов, а представляет собой интервенцию классовой борьбы в область теории, Фредрик Джеймисон пишет:

«Такое понимание предполагает, что тексты Альтюссера всегда полемичны и ситуативны. Они всегда обращены к конкретному историческому и политическому контексту, с помощью которого он стремится выявить то, что действительно стоит на кону, и показать тот или иной теоретический спор как борьбу марксистского материализма с идеализмом любых оттенков. Характерная резкость и даже некоторая задиристость его текстов являются следствием этой принципиальной полемической установки. Он всегда нацелен на вскрытие предрассудков, в которых мы не отдаем себе отчета, и неутомимо уточняет и разнообразит свой анализ этих предрассудков… Это значит, что каждая идея, о которой идет речь на этих страницах, выступает как идея, которая всегда кому-то принадлежит, как идеологическая проекция некоей поддающейся идентификации (политической) позиции и что Альтюссер никогда не приступает к корректному с его точки зрения изложению этой идеи, не опровергнув сперва своих идеологических противников и не показав их как подчиняющихся той или иной идеологии».