О молитве Иисусовой и Божественной Благодати - Голынский-Михайловский Антоний "архиепископ" - Страница 87

Болел он в лагере дизентерией, болел цингой. Помощи медицинской никакой. И дошло до того, что он уже не мог залезть на нары. Так он выбрал себе местечко под нарами. Вместо подушки — под головой снег. Ветер насквозь пронизывал палатку, в которой они жили. Владыка весь опух. Но все равно надежда теплилась, что Господь его испытает, но жизнь еще продлит. При всем при этом никогда у него не было ропота. Со смирением принимал свою судьбу. И вот, по Промыслу Божьему, как раз в тот момент приезжает в лагерь какая-то комиссия. Зашли к ним в палатку, спрашивают: «Какие есть жалобы?» Уголовники говорят: «Под нарами поп лежит, умирает». Он уже еле дышал. Отнесли его в больницу. И снова Промысл Божий — там он попадает к врачу, которая была дочкой протоиерея. Она-то его и выходила. Из пипетки кормила. Подробностей не знаю, не могла выяснить. Расспрашивать владыку неудобно было, рассказываю только то, что от него слышала. Хоть имени врача и не знаю, но всегда молюсь за нее…

Необыкновенная работа у владыки над собой была, необыкновенная вера в Бога, Иисусова молитва непрерывная. В лагерях более сильные физически умирали. А он был сердечник, но молитвой держался и даже, как рассказывал, вылечил Иисусовой молитвой сердце. Он своих мучителей в лагерях никогда не осуждал, говорил, что без воли Божией ничего не бывает. В лагерях, в тюрьмах он всегда молился по ночам. В камере какой только грех не творили. Он в уголочек встанет и молится всю ночь.

Вспоминал он еще, как в лагере решили его заморозить. Привели в баню, напарили и оставили одного. Баня остыла, щели в стенах огромные, ветер задувает. Был он там три или четыре дня. Но уголовники, из тех, что верующие были, потихоньку из погреба подтапли

{306}

вали эту баню. А владыка рассказывал, что, кроме этого, такое тепло у него внутри было, что он совсем не мерз. Благодать такая была… От скольких смертей Господь его уберег — уму непостижимо…

После революции многие, кто имел искреннюю веру и по-настоящему предан был Православию, отошли от официальной Церкви, так как не могли разобраться в происходящих событиях и боялись быть обманутыми. Время было очень сложное — обновленчество. расколы, гонения на Церковь небывалые. Многие из верных христиан становились тайными монахами. Целое поколение верующих мирян и монахов прожило в подполье, без церквей и монастырей. Эти люди опасались посещать храмы, годами оставались без исповеди и причастия. Невозможно даже представить себе, как им трудно было. Особенно тем, которые прошли лагеря и тюрьмы. После освобождения из заключения владыка Антоний без конца разъезжал — окормлял и таких отбившихся людей, чтобы они совсем не отпали от Церкви, наставлял их, чтобы шли в храмы.

В хрущевские времена храмы вновь стали закрывать. Исповедаться, причаститься иногда негде было, не хватало ни церквей, ни священников. Пастырского слова не слышно было. Власти преследовали верующих, которые собирались для службы по домам, и все мы жили под страхом ареста. Я все боялась, что владыку обнаружат и заберут. Но Промыслом Божиим ему удавалось всегда вовремя скрыться, когда наведывалась милиция. Люди, приезжавшие к нам, были очень осторожны, приходили и уходили ночью. Сам владыка тоже был очень осмотрителен. Я сопровождала его во всех поездках к духовным чадам. Ездили мы довольно часто, в любое время года, в любую погоду. Ходили по улице на значительном расстоянии друг от друга, делали вид, что незнакомы. Не раз ускользали от милиции…

Большинство людей, близко соприкасавшихся с владыкой, становились впоследствии монахами. Владыка очень монашество любил. Говорил, что в наше время слишком сложно семью сохранить. Все постриженники владыки устояли, никто в блуд не впал, даже те, кто в миру жили, те, кто занимали посты высокие. Трудно совмещать мирскую жизнь с монашеством. Я тоже в келейном постриге была. Оба пострига приняла в 50-е годы в Киеве от старцев иеромонахов, которые были близки с Иоанном Кронштадтским. За Иоанна Кронштадтского их и посадили. В мантию меня постригал отец Иоанн (Шмерёв), когда вернулся из лагеря. Тогда келейные постриги были приняты.

{307}

Все восемнадцать лет, что я была с владыкой, я работала — вышивала, в больнице работала, одно время была в семье у профессора домработницей. Наготовлю им, настираю, они меня отпустят на несколько дней — и мы едем с владыкой к кому-нибудь из духовных его чад. И к нам много людей приезжало. Не пустить нельзя. На всех продукты закупала, всю тяжесть таскала, стирала для всех. Для службы я все сама готовила, просфоры тоже сама пекла. А задержусь где-нибудь после работы, владыка встречает меня словами: «Я пять акафистов прочитал, чтобы Господь тебя сохранил».

Так и жили домашним монастырем. А жизнь такую предрек мне преподобный Кукша. Встречалась я с ним в Почаеве в 50-е годы. На службах в храме отец Кукша обычно стоял позади меня, а я стояла всегда на коленях, на железных плитах. Все службы на коленях простаивала. А там службы-то по пять часов. У меня тогда такое представление о молитве было, что молиться надо обязательно стоя на коленях. Ревность была не по разуму. У меня на коленях даже что-то вроде панциря образовалось. Однажды подхожу к отцу Кукше и прошу: «Благословите в монастырь». Он говорит: «Нет монастырей». — «Как нет, батюшка? Вон в Киеве три монастыря». А он ногой топает: «Я сказал тебе — нету. У тебя дома монастырь!» Ничего не понимаю. Как дома? Я ж из Сибири приехала, у меня и дома-то нет. Много позже эти слова прояснились. Тогда, конечно, я плохо понимала, кто передо мной. Я никем не руководилась, как-то сам Господь меня вел, никакого старца у меня не было. В селе, где я росла, даже церкви не было… И вот слова отца Кукши можно назвать пророчеством — наша жизнь с владыкой Антонием и была домашним монастырем.

Владыка учил, что если монах не будет вычитывать каждый день монашеское правило[138], то не устоит — не выдержит монашеской жизни. Он говорил это всем своим постриженникам, которые были в миру. И представьте себе, все чада его, в том числе профессора и начальники, выполняли это правило. И я выполняла. Не менее пяти часов в день на это уходило. Сейчас-то проще — службы в церкви каждый день идут.

Бывало, приедем с ним из какой-нибудь дальней поездки мокрые, усталые, замерзшие, ничего не сготовлено, не натоплено, а он, только дверь откроет, — бегом на правило. Не даст даже сесть пере

{308}

дохнуть. Ни одной ночи не спал. Все время ходит, молится, читает. Владыка говорил: «Не люблю медлительных, люблю, чтоб все бегом, быстро. Монашество — это ангелы. Они должны летать». Так и с молитвой. Только в дом заходим, он сразу: «Молитвами святых отец наших…» Про себя ропщешь: «Ой, хотя бы посидеть, хотя бы чаю выпить, все пересохло во рту…» А он: «Знаешь за нами сколько бесов летело? Надо их молитвой отогнать, а то тотчас бы нас окружили».

Однажды поехали мы в Армавир к одной матушке. Время осеннее, холодное, одеты мы были очень легко, он в жакеточке, я в легкой кофточке. А поезд станцию проехал и только через два часа после Армавира остановился. Вышли мы, ветер страшный, так и стояли на ветру. Пришел обратный поезд, народу много, — люди по головам залезали, с детьми, с чемоданами. Не смотрели, старик или кто. Едва в поезд его протащила. И вот два часа он простоял, никто не уступил ему места. Приехали в Армавир в три часа ночи, с трудом добрались до дома, а забор такой, что никто нас не слышит. Стоим на холоде. Там молодая матушка жила, пришла с работы, дом не топила, сразу уснула. Владыка помог мне через забор перебраться. Еле через ставни достучалась.

В дом вошли, владыка промерзший — но сразу на молитву. До рассвета молились, и оба заболели. Чуть вздремнули — уже снова поднимает на молитву. Встать нет сил. А он говорит: «Вот палка, буду бить, если не встанешь на молитву». Я в слезы, думаю: «Мама бы пожалела, а он не жалеет». Посадили меня, закутали, и я «отстояла» всю службу. А потом он несет и мандарины, и апельсины, и чай… «Для чего я тебе это устроил? — сказал владыка. — Чтобы ты в любом состоянии поднимала себя на молитву». Вот и сейчас, когда заболею, говорю себе: «Владыка с палкой идет».