Валентин Гиллуа - Эмар Густав - Страница 29

• Предыдущая
• 29/45
• Следующая

Зеркальная гостиная была огромная комната, отделенная от большой галереи двумя передними, и меблированная с необыкновенной роскошью. В этой гостиной генерал давал пышные пиры, изысканность которых еще доныне, после стольких лет, осталась знаменитой в памяти высшего мексиканского общества.

Комната эта, освещенная только двумя лампами, была в эту минуту погружена в полумрак другие комнаты отеля начали уже освещать и они блистали огнями.

Человек, одетый по-европейски, в костюме совершенно черном, на котором, как бы кровавым знаком, виднелась лента Почетного легиона, небрежно красовавшаяся в петлице, стоял с шляпой в руке, прислонившись к той самой консоли, на которой стояли лампы, и, склонив голову на грудь, по-видимому, задумался так глубоко, что когда дон Себастьян вошел в гостиную, шум шагов, заглушаемый коврами, не достиг слуха этого человека, и он не поднял голову, чтобы встретить генерала.

Дон Себастьян опустил портьеру, подошел к своему гостю, стараясь узнать его, что, впрочем, пока было невозможно из-за позы незнакомца.

Когда дон Себастьян подошел совсем близко, и незнакомец поднял голову, генерал, несмотря на всю власть над собой, задрожал и сделал два шага назад.

— Дон Валентин! — вскричал он задыхающимся голосом. — Вы здесь?

— Я самый, генерал, — отвечал тот с неприметной улыбкой, низко кланяясь ему, — разве вы не ожидали моего визита?

Искатель Следов, по своему обыкновению, прямо задал вопрос.

Горькая улыбка сжала бледные губы генерала, преодолев свое волнение, он отвечал насмешливым тоном:

— Конечно, кабальеро, я надеялся принять вас, но не здесь и не при подобных обстоятельствах; я должен вам признаться, что не смел льстить себя мыслью о подобной милости.

— Я очень рад, генерал, — отвечал Валентин, снова поклонившись, — что предупредил ваше желание.

— Я вам докажу, сеньор, — возразил дон Себастьян, сжав зубы, — какую цену приписываю вашему визиту.

Говоря таким образом, дон Себастьян протянул руку к колокольчику.

— Извините, генерал, — сказал француз с невозмутимым хладнокровием, — кажется, вы имеете намерение позвать кого-нибудь из ваших слуг?

— А если бы я действительно имел это намерение, сеньор? — надменно сказал дон Себастьян.

— Если бы так, — проговорил Валентин с ледяной вежливостью, — было бы лучше, если бы вы этого не делали.

— А по какой причине, позвольте вас спросить?

— По самой простой, генерал. Имея честь знать вас коротко, я не был так глуп, чтоб предать себя в ваши руки — вот и все. Моя карета в эту минуту стоит перед перистилем большой лестницы вашего отеля; в этой карете сидят двое моих друзей, и по всей вероятности, если я не выйду отсюда через полчаса, они сами придут осведомиться, что происходило между нами и что сделалось со мной.

Генерал закусил губы.

— Вы ошиблись относительно моих намерений, сеньор, — сказал он, — я вас не боюсь, точно так же, как вы не боитесь меня. Я дворянин, и если бы вы в десять раз более были моим врагом, я и тогда не старался бы освободиться от вас убийством.

— Пусть так, генерал, я желаю, чтобы я ошибся, и в таком случае примите мои извинения; притом, приехав к вам таким образом, я, кажется, выказал к вам доверие…

— За которое я благодарю вас, сеньор; но так как я полагаю, что только причины необыкновенно важные могли побудить вас явиться ко мне и что разговор, который вы хотите иметь со мной, должен быть продолжителен, я хотел дать моим людям приказание отложить карету и не допускать, чтобы нам помешали.

Валентин поклонился молча, но с неприметной улыбкой и, облокотившись снова о консоль, начал крутить свои длинные и тонкие светло-русые усы, между тем как генерал звонил.

Вошел слуга.

— Вели отложить карету, — сказал генерал, — и не принимать никого. Ступай!

Слуга поклонился и сделал шаг, чтобы уйти.

— А! — сказал дон Себастьян, остановив слугу рукой. — Попроси от имени этого кабальеро особ, сидящих в его карете, сделать мне честь войти, здесь им будет удобнее ждать конца разговора, который, может быть, продлится довольно долго. Подай закуску этим господам в голубую гостиную, в ту, — прибавил дон Себастьян с намерением, пристально смотря на француза, — которая возле этой комнаты. Ступай.

Слуга ушел.

— Будете ли вы еще опасаться засады, сеньор? — обратился дон Себастьян к французу. — Ваши друзья будут теперь, если понадобится, возле вас, чтобы оказать вам помощь.

— Я знал, что вы храбры до отважности, — любезно ответил француз, — я рад видеть, что вы не менее благородны.

— Теперь, сеньор, не угодно ли вам сесть, — сказал дон Себастьян, указывая ему на кресло, — смею ли предложить вам закусить что-нибудь.

— Генерал, — сказал Валентин, садясь, — позвольте мне отказаться. Я в молодости участвовал в американской войне; в той стране имеют обыкновение закусывать только с друзьями, а так как мы, по крайней мере теперь, враги, прошу вас оставить меня в том положении, в каком я нахожусь в отношении к вам.

— Этот обычай, на который вы намекаете, сеньор, существует также и у нас, — отвечал генерал, — однако ему изменяют иногда. Впрочем, действуйте, как хотите; я жду, чтобы вы объяснили мне цель этого визита, который для меня удивителен.

— Не стану долее употреблять во зло ваше терпение, генерал, — ответил Валентин, поклонившись, — я просто пришел предложить вам сделку.

— Сделку! — вскричал дон Себастьян с удивлением. — Я вас не понимаю.

— Я буду иметь честь объясниться, сеньор.

Генерал поклонился.

— Я жду, — сказал он.

— Вы дипломат, генерал, — продолжал Валентин, — и, без сомнения, вам известно, что плохой мир лучше хорошей войны.

— В некоторых случаях, конечно; только я позволю себе заметить, что в настоящих обстоятельствах, кабальеро, я должен ждать ваших предложений, а не делать их вам, так как война — употребляя ваше выражение — начата вами, а не мной.

— Я думаю, что гораздо лучше не рассуждать об этом предмете, в котором мы с трудом согласимся с вами, только для того, чтобы снять всякую двусмысленность и прямо поставить вопрос. Я напомню вам в нескольких словах, какие причины возбудили разделяющую нас ненависть.

— Свои доводы, сеньор, вы уже изложили мне однажды во всех подробностях в крепости Чичимек. Я не стану спорить о степени их справедливости, скажу только, что чувство дружелюбия и ненависти, симпатии и антипатии не подвластны рассудку. Поэтому лучше просто констатировать симпатию или ненависть, не пытаясь выяснять природу чувств, что, повторяю, не подвластно нашей воле.

— Вы вольны рассуждать подобным образом, сеньор, хотя я придерживаюсь иной точки зрения. Но я не намерен с вами спорить, а потому констатирую: ненависть, испытываемая нами друг к другу, неискоренима и ничто не способно ее погасить.

— Но вы только что предлагали мне сделку.

— Конечно, но заключение сделки не означает прекращения вражды. Я могу, скажем, приостановить враждебные действия против вас, но это отнюдь не означает, что сделались друзьями.

— Я согласен с вами. Приступим же к делу. Благоволите объяснить, в чем суть предлагаемой сделки.

— Позвольте сначала, в соответствии с моим неизменным принципом поступать честно, обозначить, так сказать, наши исходные позиции.

— Вы все время говорите загадками, сеньор, совершенно недоступными моему пониманию.

— Постараюсь выражаться более ясно. Когда я объясню вам ваши намерения и средства, которыми вы собираетесь добиваться их осуществления, вы поймете, что мне удалось помешать вам.

— Слушаю вас, сеньор, — отвечал генерал, хмуря брови.

— В двух словах ваш план сводится к тому, чтобы свергнуть генерала К. и провозгласить себя президентом республики.

— Вот оно что! — воскликнул генерал, разражаясь деланным смехом. — Знаете, сеньор, в нашей благословенной стране это честолюбивое намерение приписываю всем высшим офицерам, которые в силу своего богатства или по какой-то иной причине оказались на виду у общества. Так что это обвинение лишено всякого смысла.

• Предыдущая
• 29/45
• Следующая