Перст Божий - Эмар Густав - Страница 4

• Предыдущая
• 4/42
• Следующая

— Ба-а! Да ты никак сошел с ума; по-моему, он все тот же.

— Ты просто не обращал на него внимания, иначе и сам заметил бы — это просто бросается в глаза.

— Что бросается в глаза?

— Да перемена, произошедшая в нем! Уверяю тебя, это совсем другой человек. Он точно помолодел на десять лет. Лицо его похудело и приняло выражение непоколебимой решимости, которой я раньше не замечал в нем; когда он воодушевляется, глаза его начинают блестеть; вся его фигура как-то выпрямилась; даже голос сделался более уверенным. Одним словом, это совсем другой человек.

— Да ну, ты начинаешь завираться! — сказал дон Торрибио, пожав плечами.

— Вовсе нет, я тебе говорю истинную правду!

— Пусть будет по-твоему, переменился, так переменился, для нас это теперь не играет роли; говори о деле.

— Не теряй терпения, я начинаю. Дон Мануэль убежден более, чем когда-либо, в разорении дона Порфирио; он еще ничего не знает о пронунсиаменто и о назначении дона Порфирио губернатором Соноры и Аризоны; он в полной неизвестности относительно наших действий. Но в последние дни он пребывает в большом волнении; каждую минуту он ждет важных известий. Как только они будут получены, на асиенде дель-Энганьо состоится собрание главных предводителей платеадос.

— О-о! Это драгоценные сведения.

— Не правда ли?

— И это все?

— Нет, погоди: несколько дней тому назад на асиенде поселился некий дон Бенито де Касональ. Он очень дружен с доном Мануэлем и, говорят, ухаживает за доньей Сантой.

— Что? — воскликнул дон Торрибио, вздрогнув.

— Я говорю то, что слышал, брат!

— Продолжай, говори, я готов все выслушать!

— Этот Касональ в большом фаворе у дона Мануэля, который хотел бы выдать за него донью Санту. А она ненавидит его, запирается у себя и отказывается от свидания с ним.

— Милая Санта! — проговорил молодой человек с облегчением. — А каков из себя этот Касональ?

— Молод, лет двадцати семи—двадцати восьми, красивый малый, фат, беспечный, алькальд-майор Уреса и один из главных союзников платеадос.

— Нам таких нечего бояться! Продолжай.

— Мне осталось добавить всего несколько слов, смысл которых для меня абсолютно не понятен.

— Но все-таки скажи их.

— Изволь: «Дон Торрибио должен всегда держаться востока, остерегаться друидических памятников и помнить, что левая сторона самая благоприятная, так как находится со стороны сердца». Это для меня загадка.

— Да, и очень темная; но я надеюсь, что со временем она выяснится и мы все поймем.

— Что касается меня, я отказываюсь понимать!

— Как знаешь… Лукас Мендес больше ничего не сказал?

— Нет, ничего, если не считать того, что если ты последуешь его указаниям, то вы скоро увидитесь.

— Теперь я начинаю кое-что понимать.

— Ты думаешь отгадать смысл всего этого?

— Может быть; мне кажется, что я вижу свет.

— Очень рад за тебя. Я же нахожусь в тупике.

— Вероятно, наши исследования должны начаться с востока.

— Caray! Это удивительно!

— Что?

— Да твои слова.

— Почему?

— Потому что это касается моего второго приключения.

— Кстати, ты ведь мне еще не рассказал о том, что делал после того, как расстался с Лукасом Мендесом?

— Я только что хотел начать рассказ.

— Ну говори, я слушаю.

— Ночь уже наступила, мне предстоял длинный путь, но раньше нужно было найти брод в речке, чтобы перейти ее. Я долго шел пешком и очень устал. Так как я не рассчитывал встретить тебя раньше сегодняшнего утра, то мне нечего было торопиться. Найдя развесистое дерево, я решил расположиться на нем на ночь. Я не стал зажигать огонь, боясь обратить на себя внимание какого-нибудь бродяги, шатающегося по окрестностям. Ты знаешь, в пампасах мы зачастую спим на деревьях, это же дерево оказалось вполне удобным для меня. Я живо вскарабкался не него и расположился в густых ветвях, потом, порывшись в ягдташе, с удовольствием поужинал при лунном свете. Единственное, чего мне недоставало, это папироски, — точно предчувствие предостерегало меня от курения. Закусив, я привязал себя ремнем к толстой ветке, чтобы не упасть, приготовился ко сну, пожелал себе спокойной ночи и закрыл глаза.

Ночь была дивная; над пустыней царило торжественное молчание, луна ярко светила сквозь ветви деревьев, воздух благоухал. Я стал засыпать, и приятные грезы уже проносились передо мной. Вдруг я вздрогнул и открыл глаза: мне послышался точно отдаленный гром, который становился все отчетливее. Наконец шум сделался настолько ясным, что я понял: это было не что иное, как мчавшиеся во всю прыть лошади. Я был счастлив, что выбрал себе это местечко, откуда меня не могли видеть, а я мог свободно наблюдать за всем. Долго ждать мне не пришлось; вскоре показалось от десяти до двенадцати всадников. Вместо того, чтобы продолжать свою бешеную скачку, они вдруг остановились как раз там, где я раньше намеревался отдохнуть. Сойдя с лошадей, они привязали их, накормили, затем разожгли два костра и поужинали с большим аппетитом, разговаривая между собой, но не настолько громко, чтобы я мог расслышать, что они говорили. До меня только изредка доносились некоторые слова, которые, признаться, заставили меня призадуматься.

— Что это были за люди? Краснокожие или охотники?

— Ни те ни другие, это были ранчерос, одетые очень богато: четверо из них сияли, как солнце, столько на них было серебра и золота; но это еще что! Надо было видеть их лошадей.

— Что же в них было такого особенного?

— Ничего, если не считать того, что кожа их сбруи совершенно затмевалась золотыми украшениями.

— Но в таком случае эти господа не кто другие, как платеадос; они, конечно, принадлежат к тому опасному обществу, которое я решил уничтожить.

— Я сам сначала подозревал то же самое, теперь же начинаю думать, что ты не прав: из нескольких их слов, которые я услышал, я понял, что речь шла о ложном следе и о том, чтобы ввести в обман шпионов, спрятавшихся, чтобы выследить их.

— Теперь я больше не сомневаюсь, это были мои молодцы!

— Какие молодцы?

— Говори дальше! — сказал дон Торрибио, радостно потирая руки. — Что было потом? Ведь не просидел же ты на дереве всю ночь, как ворона?

— Нет. Отдохнув до восхода солнца, всадники наконец сели на лошадей и удалились скорой рысью.

— Хм! Что же ты сделал тогда?

— То же, что сделал бы ты на моем месте: отправился вслед за ними.

— Прекрасно!

— Но я не много выиграл от этого.

— Что так?

— Да как же, ты пойми, ведь я шел пешком, а они ехали верхом; к тому же они ехали галопом, так что…

— Так что ты потерял их из виду.

— Почти что.

— Промахнулся же ты!

— Не сердись, я сделал невозможное: мне удалось проследить направление, в котором они удалились.

— И это чего-нибудь да стоит!

— Очевидно, они старались оставить после себя ложный след, всячески его сбивая, чтобы невозможно было ничего разобрать. А все-таки я разобрал, что они вертелись около одного и того же места, постепенно приближаясь к воладеро, к которому, по-видимому, подъехали с востока.

— Ага! — произнес дон Торрибио в задумчивости. — Вот так известие.

— Хорошее?

— Еще бы; теперь мы скоро будем знать наверняка, как нам быть. Где лошади?

— В двухстах шагах отсюда, спрятаны в чаще.

— Они отдохнули?

— Да; сегодня утром они прошли не больше двух миль.

— Отлично! В дорогу! Нет, сперва приведи лошадей, а я пока приготовлю завтрак; нехорошо начинать трудный путь на голодный желудок. Неизвестно, когда нам удастся поесть и передохнуть в следующий раз. Иди скорее; когда ты вернешься, все будет готово.

— Я просто не узнаю тебя, брат, — сказал Пепе, смеясь. — Ты точно помолодел на десять лет. Я вспоминаю те времена, когда мы с тобой охотились за пумами в наших пампасах, помнишь? Какое это было счастливое время!

— Ты жалеешь о нем, брат?

— Нет, потому что мы с тобой все так же вместе и любим друг друга, как и тогда.

• Предыдущая
• 4/42
• Следующая