Морские титаны - Эмар Густав - Страница 39

• Предыдущая
• 39/57
• Следующая

— Да, сын мой, скорее к делу.

— Я не буду ни судьей, ни палачом, ни доносчиком, не буду даже присутствовать, когда станут судить этого человека. Скажу больше: если потребуются мои показания, я откажусь давать их на том основании, что мои слова могут расценить как пристрастные — надеюсь, вы понимаете, о чем идет речь.

— Очень даже, но в таком случае я не вижу…

— Позвольте, отец мой, вы не видите потому, что упорно держите глаза закрытыми. Мне надо заставить вас открыть их, что я и сделаю немедленно. Обвинителем того, кого вы называете доном Хесусом, буду не я, могу вас уверить. Два других лица возьмут на себя эту обязанность, и эти два лица хорошо вам известны, отец Санчес: первое — Мигель Баск, сын кормилицы доньи Христианы, моей покойной матери, и доньи Лусии, моей тетки. Мигель Баск, отец которого был убит, защищая донью Лусию и донью Марию Долорес, ее мать, которых злодей похитил. И, наконец, второй свидетель, показания которого уничтожат презренного — это будет сама донья Лусия. Она восстанет из могилы, в которую заживо схоронила себя, чтобы потребовать наказания своего палача… Что скажете вы на это, отец мой?

— Да, что вы скажете? — повторил, как грозное эхо, тихий женский голос с выражением непреклонной решимости.

Собеседники быстро подняли головы: донья Лусия была возле них, бледная и прекрасная, как всегда. Глаза ее ярко блестели, в них сверкали молнии.

У отца Санчеса потемнело в глазах, мысли его смешались, на миг рассудок его помутился, словно пламя свечи, колеблемое ветром; он испустил тяжелый вздох и горестно склонил голову на грудь.

— Суд Господен свершается над этим человеком, — едва слышно пробормотал монах, — теперь он погиб безвозвратно.

Воцарилось продолжительное молчание.

— О! Донья Лусия! — продолжал наконец капеллан тоном кроткого укора. — Неужели вы становитесь обвинительницей вашего мужа?

— Я обвиняю палача моей дочери, отец мой, — ответила она с холодной решимостью, — время милосердия миновало; я простила ему мою испорченную жизнь, мои постоянные страдания, мое убитое счастье, я все вынесла, всему покорилась без единой жалобы. Но этот человек осмелился посягнуть на жизнь моей дочери, он бежал, бросив ее, в надежде, что преступление, на которое он сам не решается, исполнят другие… И вот я пробуждаюсь! То, что я отказывалась делать для себя, я сделаю для своего ребенка. Кто сможет отрицать право матери защищать свою дочь?!

— Я побежден, увы! Эта последняя низость переполняет чашу. Да исполнится воля Божья!

Донья Лусия взяла руку монаха и поцеловала ее.

— Благодарю, отец мой, — сказала она, — благодарю, что вы не настаиваете более на снисхождении к этому подлецу. Все было бы напрасно, вы поняли это: львица не может с большим ожесточением защищать своих детенышей от опасности, чем буду я отстаивать свое дитя — увы! — единственную отраду, что осталась мне в этой жизни, — заключила она мрачно.

Потом, обратившись к капитану, она спросила:

— Можете вы дать нам верное убежище — мне и Флоре, племянник?

— Могу предложить вам убежище, совершенно недоступное, в доме, где я живу.

Донья Лусия задумалась.

— Вы уезжаете завтра?

— Завтра, сеньора.

— Я полагаюсь на вашу честь и на ваше благородство, — сказала она, протягивая ему руку. — Вы мой единственный родственник, я доверюсь вам… Дочь рассказала мне все. Завтра мы последуем за вами.

Молодой человек почтительно поцеловал протянутую ему прекрасную руку.

Прошло две недели после взятия Чагреса. В Панаме царил страх.

Губернатор дон Рамон де Ла Крус и генерал Альбасейте, командир гарнизона, с неутомимым рвением принимали необходимые меры не только для ограждения города от внезапного нападения, но и для защиты окрестностей и дорог через перешеек.

Флотилия галионов, состоявшая из двадцати пяти судов, уже с неделю как вошла в порт. Экипажи с галионов и других судов, стоявших на рейде, были высажены и сформированы в полки для содействия общей обороне.

Именитые граждане, торговцы и богатые собственники были созваны во дворец губернатора, им выдали оружие с предписанием раздать своим слугам и пеонам. Укрепления были исправлены и вооружены грозной артиллерией.

Три дня назад отряд численностью в восемь тысяч человек, с кавалерией и пушками, под командой самого генерала Альбасейте вышел из города на розыски флибустьеров.

Воинственный пыл горожан и войска достиг до крайних пределов: они поклялись скорее лечь под развалинами города, чем сдаться.

Ценные вещи были зарыты в землю, церкви и монастыри открыты как убежища для неспособных участвовать в сражении, съестные припасы собраны в большом количестве, и, наконец, все эти меры принимались с быстротой и умением, редкими для испанцев. Положение было очень опасное, но и город укреплен так, как только можно было желать.

Весть о высадке флибустьеров и взятии Пуэрто-Бельо и Чагреса не была привезена в Панаму доном Хесусом Ордоньесом, как мог бы предположить читатель. Достойный асиен-дадо остерегся поднимать тревогу. Напротив, часов в семь вечера следующего дня после выезда из асиенды, не доехав до города одной мили, он остановился, отослал обратно конвой, в котором больше не нуждался, и оставил при себе только двух погонщиков, людей ему преданных и всегда сопровождавших его при перевозе контрабанды. После этого, дав пеонам удалиться настолько, чтобы они не могли подсматривать за ними, он продолжил свой путь и подземным ходом, известным ему одному, проник в Цветочный дом.

Намерением дона Хесуса было переодеться до неузнаваемости и отправиться предупредить о своем прибытии капитана каравеллы.

Однако, к его величайшей радости, прибегать к таким рискованным действиям не понадобилось.

Тихий Ветерок ждал его, спокойно ужиная со своим другом Данником.

— Вот и вы, — сказал Тихий Ветерок, увидев дона Хесуса. — Вы поспели вовремя. Тем лучше!

— Вы меня ждали?

— Еще бы! Иначе что бы я здесь делал?.. Товар готов?

— Мулы еще не развьючены.

— Ладно, их и развьючивать не надо; так мы выиграем время.

Асиендадо тяжело опустился на стул и выпил стакан вина, который налил ему флибустьер.

— Вы правы, — ответил он, — тем более что время не терпит.

— Что с вами? Вы будто чем-то взволнованы.

— И есть от чего!.. Вы не знаете, что происходит?

— Пока не знаю, но сейчас вы мне все расскажете, и тогда ябуду знать.

— Флибустьеры высадились на перешеек! — вскричал дон Хесус дрожащим голосом. — Они сожгли и ограбили Пуэрто-Бельо и Чагрес; быть может, в эту минуту они идут на Панаму.

— Черт возьми! — отозвался Тихий Ветерок совершенно хладнокровно, украдкой перемигнувшись с Данником, который курил с невозмутимым видом. — Вы уверены в этом?

— Вполне уверен: я сам видел их. Я едва успел захватить с собой все самое ценное и спастись бегством, чтобы не попасть к ним в руки.

— Если так, то действительно нельзя терять ни минуты, — продолжал флибустьер, вставая. — Сейчас мы пойдем примем товары и приступим к их погрузке на судно.

— Любезный капитан, окажите мне услугу, за которую я останусь вам признателен навек.

— Очень охотно, сеньор. Что прикажете?

— У меня здесь двадцать пять навьюченных мулов — это почти все мое состояние. Перевезите его на свой корабль и сохраните для меня. У всех тюков с товарами одинаковый штемпель, их легко отличить. Храните у себя мое состояние, пока не минует опасность. На вашем судне ему не может ничего грозить.

— Это правда, — согласился капитан, — но вы возлагаете на меня тяжелую ответственность, любезный сеньор. Почему бы вам не дать этого поручения капитану Сандовалю, например? Он оказал бы вам эту услугу очень охотно, я уверен.

— Возможно, — живо возразил асиендадо с гримасой, которая не ускользнула от хитрого флибустьера, — но я не хочу ставить себя в зависимость от дона Пабло Сандоваля.

• Предыдущая
• 39/57
• Следующая