Масорка - Эмар Густав - Страница 39
- Предыдущая
- 39/53
- Следующая
— Нет, нет, сеньора, в этом виноват дон Луис.
— Бельграно? Да ты с ума сошла!
— Нет, сеньора сегодня поутру, когда я заходила узнать о его здоровье, поилки были у меня в руках, а сеньор этот, как я вам говорила, ужасно любопытный, ему понадобилось узнать, зачем нужны эти тазики, я ему сказала, он забрал их у меня и сам принялся мыть. Теперь я вспомнила, что он поставил их у клумбы с жасминами, а человека отправил за водой, в этот момент я услыхала ваш звонок и побежала, забыв про поилки.
— Вот видишь, Лиза!
— Что же я вижу, сеньора? Если бы сеньор дон Луис не взял у меня поилки, я бы не позабыла их.
— Лиза, который час?
— Одиннадцать часов.
— Хорошо, я пройду теперь в гостиную, а ты поди скажи сеньору Бельграно, что я буду очень рада принять его, если он может сюда прийти.
Лиза сразу же побежала исполнять поручение своей госпожи.
Час спустя мы застаем донью Эрмосу в гостиной на софе в чертах ее более оживления, чем обыкновенно, глаза устремлены на белую розу, которую она держит в прекрасной руке, любовно расправляя нежные лепестки, подле нее сидит Бельграно, он бледен, его грустные черные глаза блестят и светятся каким-то новым блеском, он не сводит их с молодой женщины.
Оба молчат.
Дон Луис наконец решился прервать молчание, становившееся неловким.
— Что же, сеньора? — спросил он своим мягким, ласковым голосом.
— Что я могу сказать вам, сеньор? Вы, я вижу, меня совсем не знаете! — отозвалась она, подняв головку и взглянув на своего собеседника.
— Что вы хотите этим сказать, сеньора?
— Я говорю, что вы не знаете меня, потому что вы полагаете, что я, как большинство женщин нашего круга, могу сказать вам то, чего не чувствует моя душа или, так как мы совсем не говорим о чувствах и душе, то, что не является выражением моих мыслей.
— Однако я не должен, сеньора…
— Я говорю не о том, что вы должны, а лишь о том, что я должна, — прервала его молодая женщина с очаровательной улыбкой. — По отношению к вам я поступила так, как меня обязывал долг порядочного человека: вам нужен был надежный кров, уход, участие — все это я могла предложить вам и предложила очень охотно.
— Я очень благодарен вам, сеньора!
— Простите, я не закончила: поступив таким образом, я только исполнила свой долг, но я бы сделала это дело наполовину, если бы согласилась на то, что вы желаете. Вы хотите оставить мой дом, хотя ваше здоровье еще не позволяет того, ваши раны откроются опять и уж на этот раз будут смертельны, потому что тот, кто нанес их постарается уничтожить вас как только узнает тайну, которую счастливая случайность и энергичные усилия Мигеля помогли сохранить до сих пор.
— Но вам известно, донья Эрмоса, что моим врагам все еще не удалось добыть обо мне никаких сведений.
— Да, я знаю, но они добудут их. Надо, чтобы вы вышли из этого дома совершенно здоровым, да и то, может быть, вам придется эмигрировать, — добавила она, опустив глаза, — я женщина свободная и ни перед кем не обязана отчитываться, я знаю, что исполняю священный долг христианки, этого требует моя совесть; конечно, я не могу вас принуждать и насиловать вашу волю — я не имею на то никакого права, — но повторяю, что вы выйдете из моего дома вопреки моему желанию, если оставите его полубольным, как вы этого хотите.
— Как я того хочу! О нет, донья Эрмоса, нет! — воскликнул дон Луис, в порыве склонившись к молодой женщине. — Я был бы рад провести всю жизнь в этом доме, прожить в нем целую вечность! Мне двадцать шесть лет я жил только тогда, когда думал, что умру, и впервые ощутил счастье, когда изнемогал от ран… я люблю сам воздух этого дома, люблю здесь каждую вещицу и каждый уголок, даже самую пыль… но сердце мое сжимается от боли при мысли об опасностях, которые из-за меня угрожают и вам, и вашему спокойствию. До сих пор Господь хранил меня, но злой демон, преследующий нас, может в любую минуту открыть мое убежище и тогда… о, донья Эрмоса! Я кровью готов заплатить за ваше душевное спокойствие и вашу безопасность!
— Но что было бы возвышенного и прекрасного в характере женщины, если бы она не желала подвергнуться опасности ради человека, которого она назвала своим другом?!
— Эрмоса! — воскликнул он, завладев рукой молодой женщины. — Эрмоса! Вы дивная женщина!
— Неужели вы думаете, дон Луис, что под небом нашей дорогой родины нет женщин, которые отождествляли бы свою участь и жизнь с жизнью и участью мужчины?! Если бы у меня был брат, муж или жених, который был бы вынужден покинуть родину, я, не задумываясь, последовала бы за ним в изгнание, если бы ему грозила опасность, я бы своей грудью защитила его от кинжалов убийц, если бы надо было умереть за свободу этой священной земле, породившей свободу в Америке, я сама пошла бы за своим братом, супругом или женихом и была бы счастлива погибнуть вместе с ним на кровавом эшафоте!
— О! Эрмоса! Эрмоса! Не заставляйте меня святотатствовать, благословляя несчастья моей родины, которые внушили вам эти чувства! Простите, я вас обманул я сразу почувствовал, благородство и возвышенность в вашего редкого характера и я знал, что обычный страх не смутил вас, но моего отсутствия требует честь… Эрмоса, неужели вы не понимаете, что происходит в душе человека, которого вы спасли и пробудили в нем чувства, незнакомые ему до этих пор, заставив испытывать то, чего он никогда не испытывал?!
— Никогда?!
— Да, никогда!
— Повторите мне это, дон Луис! — воскликнула донья Эрмоса, крепко сжимая в своих руках руку молодого человека.
—До этой минуты я никогда еще не жил сердцем, а теперь…
— А теперь? — сказала донья Эрмоса тоном тревожного ожидания.
— Теперь я живу только им, я люблю, тебя, Эрмоса! — И дон Луис, бледный и трепещущий от счастья и страсти, поднес к губам хорошенькую ручку женщины, которой он только что признался в первой своей любви и первых робких надеждах. Белая роза выпала из рук доньи Эрмосы и упала прямо к ногам молодого человека.
При последних словах его лицо доньи Эрмосы вспыхнуло радостью и счастьем, но неожиданно этот луч счастья погас — его затмила внезапно заговорившая стыдливость; прелестная головка молодой женщины склонилась низко-низко, и яркий румянец мгновенно залил ее лицо. С минуту длилось молчание, более красноречивое, чем все слова.
— Простите, простите меня, Эрмоса! — вымолвил дон Луис. — Я безумец! Я забыл все, но я так счастлив, так горд своей любовью, что готов признаться в ней перед лицом самого Бога и перед всем светом. Да, я люблю и ни на что не надеюсь, видит Бог! Пусть это будет моим оправданием, если я чем-нибудь оскорбил вас.
Донья Эрмоса молча подняла на молодого человека глаза, полные слез, и в этом взгляде он прочел все.
— Благодарю, благодарю, Эрмоса! — воскликнул дон Луис. — Но именем всего святого прошу вас — одно слово, одно лишь слово, которое я мог бы сохранить на всю жизнь в своем сердце.
— Какое слово, сеньор? — спросила она, краснея.
— Такое, которое бы подтвердило мне то, что угадывает мое сердце! — сказал он, снова овладев крошечными ручками молодой женщины.
— О нет, довольно, сеньор! Довольно, — прошептала она, тихонько освобождая у него свои руки и закрывая ими лицо.
Душа ее была в смятении, знакомом большинству женщин, когда их сердце хочет высказаться, а уста упорствуют в молчании.
— Эрмоса, — продолжал дон Луис, — вы должны мне позволить, быть может последний раз в моей жизни, принести вам клятву в том, что вам я посвящаю всю свою жизнь, вам, моей первой и единственной любви!
Донья Эрмоса ласково опустила свою руку на плечо молодого человека, глаза ее светились любовью и нежностью, а на губах мелькала чудная улыбка, она молча указала на упавшую на ковер розу.
— А! — воскликнул дон Луис, завладев цветком и поднося его к своим губам. — Вы мне дарите эту розу, Эрмоса?
— Сегодня нет, — ответила она, взяв ее из рук дона Луиса, — сегодня мне этот цветок еще нужен, но завтра я вам отдам его.
- Предыдущая
- 39/53
- Следующая
