Фланкер - Эмар Густав - Страница 29
- Предыдущая
- 29/56
- Следующая
— Я уже сказал вам, что я ваш судья, а не обвинитель.
— Хорошо; верните мне мой бумажник, и покончим с этим! Поверьте, что в этом деле вам мало прибыли. Если же вы решили убить меня, так убивайте! Не отбиться же мне от тридцати человек. Но только кончайте поскорее!
— Мы вам уже сказали, что вашего бумажника никто из нас не открывал; мы не разбойники и не намериваемся вас убивать. Мы собрались сюда, чтобы судить вас по закону Линча, и исполним эту обязанность со всем беспристрастием.
— Но в таком случае пусть покажется мой обвинитель, я пристыжу его! Почему он упорно скрывается? Правосудие должно свершиться перед лицом всех. Пусть же придет человек, который приписывает мне ответственность за неизвестные мне преступления; пусть он придет, и я докажу ему, что он — гнусный клеветник!
Едва дон Эстебан произнес эти слова, как раздвинулись ветви соседнего кустарника, и на поляну вышел человек. Он большими шагами подошел к мексиканцу и, положив ему руку на плечо, сказал глухим голосом, устремив в его глаза глубокий взгляд, исполненный непреодолимой ненависти:
— Докажите-ка мне, что я гнусный клеветник, дон Эстебан.
— О! — воскликнул дон Эстебан. — Мой брат! — И, качаясь, как пьяный, он отступил на несколько шагов, с помертвелым лицом и широко раскрытыми, налившимися кровью глазами.
Дон Мариано сильной рукой удержал его, готового упасть на землю, и, близко наклонившись к его лицу, отчетливо произнес:
— Это я обвиняю тебя, Эстебан. Проклятый, что сделал ты с моей дочерью?!
Тот не отвечал. Дон Мариано с минуту глядел на него с особенным выражением, потом презрительно оттолкнул от себя. Негодяй покачнулся, протянул руки, инстинктивно ища поддержки; силы изменили ему, и он рухнул на колени, закрыв лицо руками, с выражением отчаяния и бешенства от неудавшегося дела.
Всеми присутствующими овладел тайный ужас; они оставались неподвижными, безмолвными зрителями.
Дон Мариано знаком позвал за собой обоих своих слуг, отошел с ними на середину поляны, встал лицом к импровизированному суду и проговорил громко, ясно и выразительно:
— Выслушайте меня, кабальерос, и по окончании всего, что я имею вам сказать об этом человеке, судите его без ненависти и злобы, с чистой совестью. Человек этот — мой брат. В его молодые годы, по причине, о которой излишне здесь упоминать, наш отец хотел выгнать его из своего дома; я ходатайствовал за него, и он получил хотя и не полное прощение, но позволение остаться под отцовским кровом. Прошли годы, ребенок возмужал. Отец, умирая, оставил все богатство мне, а другого сына проклял. Я разорвал завещание, призвал этого человека к себе и дал этому негодяю — нищему — ту долю богатства, которой, по моему мнению, мой отец не имел права лишать его.
Дон Мариано замолчал и повернулся к своим слугам.
Тотчас же они оба в одно время подняли правые руки, левыми сняли шляпы и, как бы отвечая на немой вопрос их господина, произнесли:
— Мы подтверждаем, что все это в точности верно.
— Итак, человек этот обязан мне всем своим богатством, положением и будущностью, потому что, благодаря моему влиянию, мне удалось заставить выбрать его сенатором. Посмотрим теперь, как он вознаградил меня за столько благодеяний и чем отблагодарил. Он своим внешним благодушием и, как казалось, безукоризненным поведением заставил меня забыть о его прошлом и поверить в его возвращение на праведный путь. Женившись и имея двоих детей, он воспитывал их в строгости и часто говорил мне: «Не хочу, чтобы мои дети сделались тем, чем был я». Вследствие бесчисленных смен правительств, изнурявших нашу прекрасную родину, я сделался — не знаю по какому темному злоумышлению — подозрителен новому правительству и для спасения своей жизни должен был на другой же день бежать. Я не знал, кому поручить свою жену и дочь, которые, несмотря на их желание, не могли следовать за мной. Брат вызвался оберегать их. Тайное предчувствие, голос Провидения, которым я ошибочно пренебрег, шептал мне не верить этому человеку, отклонить его предложение. Но нужно было ехать, время не терпело: солдаты, посланные арестовать меня, с удвоенной силой ломились в двери моего дома. Я доверил все, что было драгоценного для меня на свете, моему брату, этому негодяю, и убежал. В продолжение моего двухлетнего отсутствия я писал брату письмо за письмом, ни разу не получив никакого ответа; я невыносимо терзался и наконец, с отчаяния, решился вернуться в Мексику, рискуя быть пойманным и расстрелянным. Однако благодаря защите моих друзей я был вычеркнут из списка осужденных, и мне дозволили вернуться на родину. Не прошло и двух часов после получения этого известия, как я уже был в дороге. Через четыре дня я прибыл в Веракрус. Даже не остановившись для отдыха, я, пересаживаясь с одного коня на другого, безостановочно мчался в столицу и сошел с коня у самого дома моего брата. Дома его не оказалось. Оставленное им письмо на мое имя открыло мне, что он отправился в Новый Орлеан по одному крайне важному делу и возвратится только через месяц. Он просил ждать его, но ни о жене, ни о дочери не написал ни слова, точно так же, как и о вверенном ему моем богатстве. Беспокойство мое превратилось в ужас, я предчувствовал несчастье; почти обезумев, я покинул дом брата, вскочил на того же взмыленного коня, на котором приехал, и пустился к своему дому. Окна и двери его были заколочены; он был угрюм и мрачен, как могила. С минуту стоял я у дверей, не смея отворить них; наконец решился, предпочитая действительность, как бы ужасна она ни была, неизвестности, сводившей меня с ума…
Тут дон Мариано остановился, голос его сорвался от внутреннего волнения, которое он не мог дольше преодолевать.
Воцарилось молчание.
Через минуту Бермудес, видя, что господин его не в силах продолжать рассказ, проговорил:
— Я открыл двери своему господину — Бог свидетель, как я люблю его и, не колеблясь, с радостью отдал бы за него свою жизнь. Но судьбой мне было предначертано причинить ему великое горе: вынужденный отвечать на его настойчивые расспросы, я известил его о смерти его жены и дочери, умерших одна через несколько недель после другой в монастыре Бернардинок. Удар был ужасен: дон Мариано упал как пораженный громом… Однажды вечером, когда, по своему обыкновению по возвращении, дон Мариано сидел в своей комнате в глубокой задумчивости перед любимыми портретами, какой-то человек, закутанный в широкую мантию, попросил дозволения переговорить с сеньором де Реаль дель Монте; на мои замечания, что господин никого не принимает, человек этот упорно настаивал на своем, прибавив, что он должен передать ему лично очень важное письмо. Не знаю, как это случилось, но я решился ослушаться своего господина и ввел незнакомца в комнату, где сидел мой хозяин.
Дон Мариано поднял голову, взял за руку своего старого слугу и сказал:
— Теперь я сам продолжу, Бермудес, хотя то, что я добавлю, уже безделица.
И обратясь к охотникам, остававшимся спокойными и, казалось, совершенно бесстрастными, он продолжал:
— Явясь ко мне, незнакомец сказал прямо: «Ваша милость, вы оплакиваете двух дорогих вашему сердцу особ, о судьбе которых ничего не знаете». — «Они умерли», — ответил я. — «Может быть! — сказал он. — Что дадите вы тому, кто принесет вам — не скажу известие, но некоторую надежду?» Я встал, не отвечая, и подошел к шкафу, в котором хранились золото и драгоценности. «Держите шляпу», — сказал я ему и в минуту наполнил ее золотом и бриллиантами. Незнакомец спрятал все это и с поклоном сказал мне: «Я зовусь Пепито; исправляю понемногу всякое ремесло. Человек, называть которого вам бесполезно, доверил мне этот клочок бумаги, приказав вручить его вам тотчас по вашем возвращении в Мехико. Только сегодня утром узнал я о вашем возвращении и исполняю его волю». Я вырвал из его рук письмо и читал, пока он откланивался, рассыпаясь в благодарностях, которых я, впрочем, не слушал. Вот что я прочел…
Неожиданно дон Мигель протянул руку к дону Мариано:
— Один друг семейства де Реаль дель Монте, — произнес он дрожащим голосом, — извещает дона Мариано о том, «что он был недостойным образом обманут человеком, которому он вполне доверял и который был всем ему обязан. Человек этот отравил донну Серафиму де Реаль дель Монте, дочь же дона Мариано была заживо похоронена в одной из тюрем монастыря Бернардинок. Если сеньор де Реаль дель Монте хочет раскрыть ужасное злоумышление, жертвой которого он сделался, и, может быть, снова увидеть одну из двух особ, которую тот, кто обманул его, думает, что навсегда скрыл, то пусть дон Мариано хранит в глубокой тайне содержание этой записки, пусть внешне сохраняет прежнее неведение, но тайно готовится к долгому путешествию, о котором никто не должен подозревать. Пятого ноября перед самым закатом солнца некий человек будет стоять у горы Великана. Человек этот подойдет к дону Мариано и произнесет два имени: его жены и дочери; после этого он сообщит дону Мариано все, чего тот не знает, и, может быть, будет в состоянии возвратить ему часть потерянного счастья…» Записка кончалась этими словами и не была подписана.
- Предыдущая
- 29/56
- Следующая
