Последний волк - Эрлих Генрих Владимирович - Страница 14

• Предыдущая
• 14/45
• Следующая

– Будь ты неладен, – в сердцах воскликнул он и, опасливо обходя унитаз, встал над краем ванны, прервавшаяся от страха и неожиданности струя полилась вновь, но как-то нехотя и не принося сладостного чувства облегчения.

Смотритель вернулся в комнату, с радостным удивлением нашел на столе недопитые полстакана водки и, уже поднеся стакан ко рту, замер: на его кровати спала пантера, вытянувшись под простыней во всю длину кровати.

– Это тебе не попугайчики с ежиками. Пора линять, – Смотритель одним махом влил в себя содержимое стакана и стал быстро, стараясь по возможностям утреннего состояния ничего не задеть, пробираться к входной двери.

– У, пьянь, с утра пораньше, – донеслось ему в спину рычание с кровати. Пантера приподнялась, потянулась, провела лапами по иссиня-черной гриве и превратилась в Нинон, бывшую жену Смотрителя, приходившую иногда к нему, в смурные моменты жизни, выпить и, если удавалось вовремя возбудить Смотрителя, немного, по-семейному заняться любовью.

– Ну, Нинон, ты даешь. Нельзя же так людей пугать, – Смотритель перевел дух.

– Чем же это я тебя так напугала? – Нинон поудобнее уселась на кровати, не обращая внимания на сползшую простыню, обнажившую сильно отвисшие груди, протянула руку к стулу, стоявшему рядом с кроватью, взяла пачку сигарет, раздосадовано пошарила в ней пальцем – последняя! – и закурила, стряхивая пепел в освободившуюся пачку. – Да ты, голубчик, поди не помнишь, что вчера-то было! – догадалась она. – Хорош, нечего сказать! Ты хоть помнишь, что я здесь, или только что обнаружил? Диагноз ясен, будем лечить, как говорит мой любимый врач, гинеколог. Хорош, хорош… Как за расставание пили, как на коленях ползал, умоляя остаться, как плащ запер в шкаф и ключ в окно выбросил?! – начала заводиться Нинон и в голосе ее стали проскальзывать визгливые истерические нотки.

Смотритель смущенно переминался с ноги на ногу.

– Да, в общем, помню все в целом. А на улицу пошел ключ искать, – нашелся он.

– Это ты своим жирафам в зоопарке лапшу вешай на уши со стремянки. До них долго доходит, авось поначалу и поверят.

Упоминание о зоопарке сразу вывело Смотрителя из себя.

– Да я лучше целыми днями дерьмо в слоновнике буду выгребать, чем с тобой пять минут разговаривать. Тут на край света сбежишь, коза бесплодная, – Смотритель, не затягивая, сразу ударил в самое больное место.

– Уж чья бы корова мычала, а твоя бы молчала. Не держится семя твое поганое, пропитое. Я же с чем к тебе вчера пришла: две недели назад опять скинула, седьмой раз уже, – взвыла она. – Все, хватит, не могу больше. Все, все… Найду себе нормального, непьющего да ласкового, рожу ему ребеночка, кутеночка маленького. Буду как все!

– Ты на себя в зеркало посмотри, кому ты нужна, такая ехидна. Ты и ко мне уже три года после развода шляешься, потому что один я могу столько выпить, чтобы тебя покрыть. И деньги с меня сосешь, сама ничего не можешь – не руки, а ласты моржовые, и мозги куриные. Одно достоинство – сиськи большие, да и то у некоторых телок побольше и не болтаются у пупка. А у меня работа, квалифицированная, уважаемая и хорошо оплачиваемая.

– Да уж, квалифицированная – дерьмо выгребать! Да уж, уважаемая – только почему-то все больше вечером, а то ты своим свинячьим рылом всех посетителей распугиваешь. А то я не знаю, чего ты там работаешь. Ты ж садист! С людьми тебе не справиться, только и можешь как шавка облезлая брехать, да любая мокрощелка тебя соплей перешибет, а там ты царь и Бог, среди тварей бессловесных. Они и так неволей забиты, а еще ты добавляешь. Все, ухожу.

Она встала, натянула комбинацию и направилась в ванную комнату. Смотритель поднял было руку, чтобы ударить ее, но пантера повернула в его сторону голову, блеснула глазами, угрожающее зарычала, слегка обнажив клыки, и Смотритель испуганно отдернул руку и прижался к стене. Пантера пренебрежительно махнула лапой, разодрав ему душу. Истекая кровью, он прошел в комнату, сел в кресло, понурив голову, и так и просидел все время, пока Нинон с грохотом не захлопнула входную дверь.

Рана горела и он, с трудом застегивая пуговицы, оделся, сходил в ближайшую больницу, где врач в белоснежной по-утреннему свежей рубашке, спокойно и уверенно стоявший за высоким узким столом, понимающее кивнул, налил большой бокал лекарства: «Это поможет, старина». Действительно помогло, но ненадолго, и когда Смотритель вернулся домой, предусмотрительно захватив с собой несколько бутылок лекарства, душа вновь запылала. Он решил промыть рану, но ни горячая, ни холодная вода не принесли облегчения. Смотритель вышел из душа, залил рану изнутри бутылкой лекарства и замер в оцепенении. Царапины снаружи подсохли, но внутри началось нагноение. Он яростно сдирал засохшие бляшки, копался в живом мясе грязными пальцами, но вытекала лишь кровь, а весь гной оставался внутри.

На работу он пришел вовремя, не говоря никому ни слова, переоделся в аккуратный синий комбинезон и направился к вольерам. Он привычно махал метелкой и лопатой, выискивая, на ком сорвать злость, но звери, чувствуя его взвинченное состояние и отталкивающий запах, забивались в малодоступные уголки. Так он дошел до вольера Волчицы, которая, сильно отяжелевшая и неповоротливая, печально лежала посреди вольера, положив голову на вытянутые лапы.

Она никак не отреагировала на появление Смотрителя, лишь приоткрыла на мгновение один глаз, Волк же, инстинктивно почуяв исходящую от Смотрителя опасность, подошел к перегородке и стал внимательно следить за ним, вслушиваясь в неясное бормотание.

– Разлеглась, сука заморская. Ишь, фифа, и спецрейс ей, и кобель наизготовке. А она и рада задницу отклячить. Все вы шлюхи, все как одна, сучье племя. Тут и мясо ей лоханками таскают, да такое, что мне не по карману, и фельдшера крутятся так, как вокруг геморроя у президента, и телекамеры, разве что интервью не берут, хорошо еще убрали те две, ночные, все случку снимали, извращенцы, пидоры. А ты и рада стараться. Понимаешь, фря заграничная, что за все платить надо. И этот туда же, кабысдох, – Смотритель неожиданно ткнул в направлении Одинокого Волка метелкой, похожей на сказочную двадцатипалую руку. Волк отпрянул от прошивших перегородку металлических когтей и грозно зарычал, встав в боевую стойку. – Рычи, не рычи, не достанешь. Ты вообще здесь лишний, сделал свое дело и тихо жуй пайку в углу. Теперь другие с твоей сучкой и щенятами развлекаться будут.

Смотритель повернулся к Волчице и вдруг увидел на ее месте растянувшуюся прямо на грязном полу Нинон, такую, какой она была, когда все-таки доходила до родов, но ребенок умер в первый же день от какого-то врожденного дефекта сердца.

– И ты, шлюха, туда же. Нашла, смотрю, себе нормального, непьющего да ласкового, – вспомнил он бывшую когда-то – когда? – ссору и, не помня себя, ударил тяжелым башмаком в живот Нинон. – Получай!

Волк в исступлении метался по своей половине вольера, со всей силой налетая на перегородку и расшатывая ее даже тогда, когда Смотритель, пошатываясь, ушел, автоматически заперев за собой калитку. Наконец, один из временно поставленных столбов накренился и Волку удалось аккуратно, не попадая лапами в крупные ячейки проволочной сетки, добраться до самого верха, при этом перегородка под его тяжестью еще больше прогнулась, не помогая, а скорее мешая своей неустойчивостью, и вот, тщательно упершись лапами в ячейки, он совершил последний прыжок, вперед и вверх, немного разодрав живот о торчащие концы плохо заделанного верхнего края перегородки. Наверно, в том состоянии, в котором он находился, он мог бы выбраться и на волю, по крайней мере, на опустевшие аллеи зоопарка, но он прыгнул и приземлился на четыре лапы точно посреди соседнего вольера, рядом со своей подругой.

Она лежала на земле в растекающейся луже крови, в которой перекатывались большие ошметки плоти, или это казалось, что они двигаются в мерцающем от колышущихся деревьев свете луны. Волчица приоткрыла глаза. Волк уже видел такие глаза, подернутые влажной мутноватой пленкой, давно, у матери, когда она попала в капкан. Были они и у его жертв, там, на воле, но только в самый последний момент, когда из них уходил страх перед ним и оставалось только понимание, что дальше ничего уже не будет, покорная готовность принять это и легкая грусть о прошедшей жизни, в которой у всех было что-то хорошее, много хорошего, о чем можно было сожалеть. Их взгляд постепенно уходил внутрь, в тот мир, который они носили в себе, отгораживаясь от привычного, суетного, но прекрасного мира, окружавшего их. Волчица же подняла глаза к небу, так, чтобы не видеть стенки вольера и нависающие над зоопарком гигантские муравейники людей, а видеть только огромное бескрайнее небо, которое, сколько она себя помнила, накрывало искрящимся покрывалом ее свободную землю, от горизонта до горизонта, и было для нее символом свободы, которую она потеряла и которая была самым большим счастьем в ее жизни.

• Предыдущая
• 14/45
• Следующая