Драма Иова - Мацейна Антанас - Страница 16

И все же уход друзей Иова в область логики имеет необычайно глубокий смысл. Этот уход – не только следствие их непонимания. Этот уход — сущностная судьба всякого человека, если только человек хочет переступить границу вопроса и дать ответ. Человек может дать только логический, рациональный, теоретический ответ. Здесь не имеет значения, будет ли поставленный вопрос логическим или онтологическим, в любом случае ответ человека будет толькологическим. Человек в состоянии поставить онтологический вопрос, ибо в его силах предъявить свое бытие. Но он не в состоянии дать онтологическогоответа, ибо не он источник своей экзистенции. Он управляет своей экзистенцией, но он не рождает ее из себя самого. Раньше, когда мы говорили о страхе, мы упоминали, что в страхе проявляется не только небытие, но и другая Воля, которая утверждает наше бытие и таким способом его держит. Очутившись перед лицом небытия, мы боимся. Но чего мы боимся? Мы боимся не чего-то конкретного, ибо ведь небытие есть ничто. Угроза, исходящая из небытия, не имеет в себе ничего позитивного. Здесь мы не может столкнуться с чем-то и обо что-то удариться, что изменило бы наш жизненный путь. В небытии нас ничто не ждет и там мы ни с чем не можем встретиться. Мы просто боимся — не быть. Мы боимся исчезнуть. Мы боимся утратить то, что имеем. Мы боимся быть отвегнутыми. Но разве эта боязнь исчезнуть, утратить, быть отринутым не указывает на то, что мы не распоряжаемся своим бытием? Разве это не указывает на то, что именно страх раскрывает независимость нашей экзистенции не не только от мира, но и от нас самих? В страхе наше бытие предстает перед нами как данное, как несомое и поддерживаемое, которое может быть отнято у нас, может быть выпущено из рук кого-то Другого. Именно этой возможности мы и боимся. Перед лицом небытия мы жаждем быть. И тем самым жаждем, чтобы этот Другой утверждал и нес наше бытие и дальше. В страхе перед нами раскрывается не только небытие, в которое мы можем соскользнуть, но и Бытие, в котором мы держимся, словно ветки на виноградной лозе. В страхе человек очень ярко чувствует, что его бытие проистекает не из него самого, что не он источник и автор своей экзистенции. В противном случае чувство страха было бы ему незнакомо. Ведь если бы он сам был основой своего бытия, возможность исчезновения для него была бы невероятной, как невероятен был бы и страх. Бог ведь не боится. Между тем человек пронизан страхом до самых глубин. Страх – это чувство случайного существа, возникающее из переживания собственной экзистенции, экзистенции, которая может не быть. Боящееся существо есть необязательное существо, а необязательное существо – это такое существо, которое бывает не по своей воле, но по воле Другого. В страхе эта Воля Другого проявляется самым радикальнейшим образом. Но вместе здесь проявляется и наша невозможность обосновать самих себя. А не будучи обоснователем и держателем своего бытия, человек не может дать ответа на свой поставленный экзистенциальный вопрос. Ведь дать онтологический ответ означает преодолеть разверзнувшееся небытие и самому отстроить свое порушенное бытие. Но это в сущности как раз и означает обоснование самого себя. Это означает возможность быть источником своего бытия, что уничтожает вское чувство страха и делает человека, по-хайдеггеровски говоря, не сторожем бытия, но его господином[56]. Вот почему в экзистенции ответа нет. И вот почему все наши ответы только логические, но никогда не онтологические.

Поэтому несмотря на то, что человек старается преодолеть небытие своим мышлением, это ему никогда не удается. И хотя он пытается создать себя своим словом, но слово его никогда не зазвучит новым бытием как Слово Божие в дни сотворения. Человеческое мышление, сосредоточенное на экзистенции, обречено на неудачу, ибо оно по своей сущности не может дать ответа. И эта неудача не случайна. Это сущностная неудача. Человек мог бы преодолеть небытие и мог бы обосновать себя своим мышлением заново только в том случае, если бы он был в состоянии утвердительно ответить на вопросы Бога, о которых говорилось раньше: если бы он знал, где он был тогда, когда Бог полагал основания земли; если бы он мог управлять истоками морей; если бы он победил стражей царства смерти; если бы управлял звездными путями и добывал корм диким зверям. Но всего этого человек не может. На вопросы Бога человек может ответить только отрицательно. Тем самым он должен признать, что свою экзистенцию он получает от Другого и что он зависим от этого Другого. Человек не преодолевает небытия своим мышлением и не обосновывает своего бытия своим словом. Экзистенциальное мышление – это только вопрос: только предъявление своего бытия Другому, который является человеку в его страхе перед небытием, Другому, который переживается как единственный держатель и господин бытия. Все, что выходит за границу вопроса, само по себе превращается в теорию, абстракцию, логическую конструкцию, часто привлекательную и правильную в себе, но призрачно страшную для страдающей экзистенции, ибо никакая теория не способна восстановить человека, лишенного части бытия. Поэтому и друзья Иова в своей готовности дать ответ непроизвольно перескакивают из онтологической области в область логическую и этим не удовлетворяют Иова. Так прыгает всякий человек. Судьба цирковой лошадки — судьба каждого, кто пытается обосновать себя своей же мыслью. Человеческая экзистенция не есть воплощение мысли человека, как, скажем, любое произведение культуры. Правда, в человеке скрыта идея. Человек – это объективация идеи. Однако идея эта не его. Поэтому ни одна человеческая мысль, ни одна человеческая идея на в состоянии выпрямить пошатнувшееся человеческое бытие, ибо это бытие обосновано не идеей и не мыслью человека. Усилие человеческой мыслью преодолеть небытие означает желание сделать человека произведением культуры, какими являются произведения науки и искусства и которые действительно являются объективациями человеческихидей: они обоснованы этими идеями и на них только и держатся. К сожалению, человек вышел не из рук человека. Он не есть произведение культуры. Он стоит на совершенно другом уровне. Свое бытие он получил не от себя и не от своего ближнего. Поэтому ни его собственные мысли, ни мысли его ближнего не могут служить обоснованием его бытия, как не могут и восстановить пошатнувшееся бытие. Корни человеческое бытия находится в руках Другого.

Здесь нам становится понятным смысл раскаяния Иова. Когда Бог заговорил и поднял целый ряд вопросов, на которые можно ответить только отрицательно, Иов вдруг понял направленность своих усилий и замолчал. «Вот, я ничтожен; что буду я отвечать Тебе? Руку мою полагаю на уста мои. Однажды я говорил, — теперь отвечать не буду, даже дважды, но более не буду» (39, 34–35). И в другом месте: «Поэтому я отрекаюсь и раскаиваюсь в прахе и пепле» (42, 6). От чего Иов отрекается и в чем готов раскаяться? Вне сомнения, в своем желании призвать Бога на суд и доказать Ему свою невиновность. Однако чем же в действительности было это желание судиться с Богом, если не тайным намерением выиграть дело и именно этой удачей восстановить себя в своем бытии? Откуда возникла бы эта удача? Очевидно, что она стала бы результатом усилий самого Иова. Своими мыслями и своим доказательным словом он сам выиграл бы дело и преодолел бы свое страдание. Желание судиться с Богом есть желание обосновать себя с помощью своих собственных усилий. Возможно, что именно поэтому Иов неоднократно приказывает своим друзьям замолчать и послушать, что он сам скажет. Высказывая свою печаль, излагая свои доказательства, он действительно уже ведет тяжбу с Богом и тем самым надеется преодолеть настигшее его небытие. Но, когда Бог выдвинул перед ним целый ряд вопросов, раскрывающих недостаточность человеческого бытия для себя самого, Иов понял скрытый прометеевский умысел своей тяжбы, отрекся от нее и раскаялся. И это раскаяние его спасло. Если бы он сознательно позволил этому прометеевскому замыслу развиться, он стал бы, прикладывая все силы, утверждать свое слово, сделал бы его рациональным, логическим, превратил бы в теорию, как это сделали его друзья, и тем самым естественно и неизбежно перескочил бы из онтологической области в логическую. Возможно, что сегодня эта его теория нас ошеломила бы, как ошеломляет множество других ответов на вопрос страдания. Но эта теория не вывела бы самого Иова из-под угрозы небытия. Мучимый и дальше страданием, он все больше и больше соскальзывал бы в небытие, все сильнее и сильнее ощущал бы собственное падение, пока наконец смерть не освободила бы его от страдания и от страха. Но Иов вовремя понял опасность своей тяжбы и поступил правильно, отказавшись от нее. Своим раскаянием он очистил свою мысль от примесей и освободил от заманчивой веры в нее саму.