Флорентийка - Бенцони Жюльетта - Страница 45
- Предыдущая
- 45/71
- Следующая
В какой-то момент Фьоре захотелось собрать осколки и остатки пищи и выкинуть все в окно, но ее удержала гордость: ей негоже выполнять работу служанки. Насколько это возможно, она не должна уронить свое достоинство. После суда божьего, если она останется на этом свете, пусть с ней случится все, что угодно провидению, не проявлявшему к ней, по всей видимости, большого интереса. Но, пока хватит сил, она будет бороться, чтобы справедливость восторжествовала, – это она сейчас твердо решила.
И Сократ писал: «Не надо отчаиваться, когда приходится подвергаться опасности ради правого дела». Вспомнив это изречение, Фьора воспряла духом. Ее любимые греческие философы всегда говорили умные вещи, и их взгляды больше подходили деятельной натуре Фьоры, чем сдержанные предписания Евангелия. Платон говорил, что от злых людей надо бежать без оглядки, а Христос учил любить ближнего как самого себя. Фьора никогда не могла питать теплые чувства к Иерониме. Если через три дня ей суждено погибнуть, она умрет, ненавидя ее. Она никогда не сможет простить ее, так же, как она не простит преследователей ее матери или человека, который из преданности своему суверену принес ей столько зла.
Зазвонил колокол, возвестивший о начале молитвы. Мятежная душа Фьоры не знала успокоения, и ей не хотелось молиться. Ей было холодно. Она закуталась в одеяло и легла на кровать в надежде заснуть. Ее измученное юное тело требовало отдыха. Едва закрыв глаза, она погрузилась в сон.
Но ее рассудок тревожило то, что ей предстоит перенести, и в голове мелькали страшные видения. Вот она стоит босиком, в одной рубашке, на берегу какой-то незнакомой реки, вода кипит и выделяет сернистые пары. На другом берегу, напротив нее, стоит Филипп де Селонже. Он протягивает ей руки и зовет ее. Она хочет броситься к нему, но ее не пускают тяжелые веревки, чьи-то злые руки набрасывают их еще и еще. А Филипп все зовет ее…
Потом она почувствовала, что кто-то ее сильно толкнул, и вода поглотила ее. Ей удалось всплыть на поверхность, и волна подхватила ее. Но на другом берегу она увидела теперь смеющегося Филиппа: он смеялся над тем, какие невероятные усилия ей приходится прилагать, чтобы добраться до него. Она увидела, как он протянул руку приблизившейся к нему женщине, лица которой не было видно, но Фьора не сомневалась, что она очень красива. Теперь они смеялись вместе. Наконец, отвернувшись от нее, они пошли в обнимку, все дальше от берега. Фьора пыталась крикнуть, но изо рта, наполнившегося водой, не вырвалось ни единого звука…
Она проснулась от толчка и села на кровати, пытаясь прийти в себя от кошмарного сна. За окном брезжил рассвет. Фьора увидела стоящую перед ней монахиню. На этот раз это была не послушница, а монахиня, поющая в хоре. Она была аккуратно одета, высокая и стройная. Трудно было определить ее возраст. Лицо с правильными чертами было довольно красивое, но строгое, на нем не отражалось никакой симпатии к пленнице.
– Поднимайся и следуй за мной, – приказала монахиня.
Совершенно машинально Фьора подчинилась и тогда заметила, что толстая послушница, приходившая к ней накануне, стоя на коленках, мыла пол. Она подняла голову, когда Фьора проходила мимо нее, и плюнула ей вслед с такой ненавистью, что дрожь пробежала по спине Фьоры…
– Куда ты меня ведешь? – спросила Фьора, но ответа не последовало.
Высокий черно-белый силуэт двигался перед ней так плавно, что платье монахини почти не колыхалось. Фьоре казалось, что она идет за призраком. Они прошли так по нескольким коридорам, потом мимо слабо освещенной часовни, откуда доносился стройный хор монахинь, и наконец достигли главного здания монастыря, которое Фьора хорошо помнила. Там сопровождавшая ее монахиня открыла перед ней дверь кельи, находившейся в самом дальнем углу коридора.
– Чтобы ты не оговорила нас и не совершила еще и этот грех, преподобная мать-настоятельница решила поместить тебя сюда, пока не наступит день испытания. Конечно, тебе запрещено отсюда выходить, но на постели ты найдешь чистую одежду и сможешь сменить испачканное платье…
– Поблагодари за меня преподобную мать Маддалену, – прошептала Фьора и добавила: – Могу ли я надеяться, что мне разрешат молиться со всеми?
– Ты многого хочешь! Ни одна из наших сестер не желает находиться рядом с тобой, я тебе уже сказала, что ты не выйдешь отсюда до суда божьего. Раскайся!
– В чем?
– Если ты не знаешь, то это известно господу! Но я думаю, что ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю. Обвинить чистую душу – это тяжкий грех!
– Чистую душу? Что ты об этом знаешь?
– Бедная женщина! Надо видеть, как она молится со слезами на глазах! Она молит, чтобы свет проник в твое очерствевшее сердце и ты увидела бы, что она невиновна…
– Она молится за меня? – еле выговорила сраженная таким лицемерием Фьора.
– Она только это и делает. Поэтому я тебе говорю: раскайся!
Сказав это, монахиня быстро вышла из кельи и старательно заперла дверь на ключ. Фьора снова оказалась как в тюрьме. Гнев и отвращение бушевали в ее сердце. Она не ожидала, что лицемерие Иеронимы может достигнуть таких пределов. Фьора оглянулась вокруг в поисках чего-то, на что можно излить свой гнев и ярость, но в ее новом приюте, более удобном, а главное, более чистом, чем прежний, тоже было только самое необходимое.
У стены стояла кровать. На сей раз это была настоящая кровать, правда, узкая, как кушетка. На ней лежали платье и белое покрывало, которое носят новые послушницы. В комнате были две скамейки и небольшой сундук, на котором стоял умывальный таз. На стене неизвестной рукой (живописец явно был вдохновлен работами брата Анджелико из доминиканского монастыря Сан-Марко) была тщательно написана фреска: смерть святой Лючии перед префектом Сиракуз Пашасиусом. Палач перерезает горло мученице, опустившейся перед ним на колени и устремившей свой взор к небу. Из горла хлещет кровь. При этом художник добавил к красному цвету и золотую краску, чтобы подчеркнуть, насколько эта кровь драгоценна. Фьора знала, что фрески с изображением жизни святой украшают стены и других келий. Были в этом монастыре и изображения жизни Христа и святой Агаты, на могиле которой на Лючию снизошла милость божья.
Фьоре любопытно было заглянуть в сундук, хотя она знала, что ничего интересного там быть не может, ибо монахини давали обет жить в бедности. Она сняла все с сундука и открыла крышку, но тут же с содроганием опустила ее. Она увидела плетку, пояс с железными шипами и власяницу, предназначенные для умерщвления плоти и наказания за нечистые мысли…
Фьора задумалась: есть ли и в других кельях все это? За какие отклонения от монастырских правил невесты бога, призывающего к добру, любви и состраданию, подвергаются такому наказанию? Разве физическая боль может вытеснить из памяти оскорбленную любовь, задушенную страсть? Неужели любовь, такая, какую она узнала в объятиях Филиппа, может доставить непереносимые страдания? А может быть, девы, входящие в монастырь, мучаются от того, что им не дано испытать ничего подобного?
Сама Фьора не жалела ни о чем. Если ей суждено выжить, то она никогда не прибегнет ни к плети, ни к власянице для того, чтобы вырвать из памяти воспоминание о ласках, которые она познала. Ее странному супругу нужна была только одна ночь любви, и он дал ей эту незабываемую ночь. Никогда Фьора не будет стремиться вырвать ее из памяти. Наоборот, если она хотела отомстить за все происшедшее, то она имела в виду те средства, какими Филипп добился этой ночи… И крупную сумму золотом…
Филипп без колебаний зажег огонь любви в сердце совсем юной девушки, хорошо зная, что после того, как она станет принадлежать ему, он покинет ее навсегда. Он уладил дела своего суверена и удовлетворил свое собственное желание. Что до того, будто он ищет смерти, молодая женщина не верила этому. Сеньор де Селонже слишком любил жизнь, чтобы помышлять ее потерять. Он слишком был увлечен любовными приключениями, чтобы отказаться от них навсегда… Он будет ласкать и целовать других женщин.
- Предыдущая
- 45/71
- Следующая
