Самый красивый из берсальеров - Эксбрайя Шарль - Страница 14

• Предыдущая
• 14/39
• Следующая

— Уж не собираетесь ли вы, часом, все свалить на меня?

— Если бы я предъявил вам подобное обвинение, синьор, то уж никак не случайно. Пока могу сказать только, что подозреваю вас в убийстве Нино Регацци…

Прежде чем Ромео успел почувствовать опасность, Анджело вцепился ему в горло. Стелла снова дико закричала, а из кухни, как кукушка из часов, выскочила больная тетушка.

— Анджело! — сурово одернула она племянника. — Когда же ты научишься вести себя разумно? Сейчас вовсе не время играть!

Комиссар после плотного обеда с удовольствием курил сигару и слушал рапорт инспектора Дзамполя о том, как тот допрашивал трех девушек. Алессандро с чувством описал немую скорбь Тоски, выразительно передал глупые, истеричные признания Изы и внешнюю холодность Валерии, чью душевную боль выдала лишь одна слезинка.

— Parola d'onore![25] — воскликнул удивленный его тоном Тарчинини. — Вы, кажется, становитесь похожим на человека, Алессандро!

Инспектор тут же взбеленился.

— Не понимаю, что тут особенного! — с раздражением воскликнул он. — Разве нельзя посочувствовать несчастным, опечаленным девушкам?

— Ma que, Алессандро! Особенное в этом только то, что их горе тронуло вас!

— Я же все-таки не бесчувственная скотина!

— Нет, конечно, только до сих пор сами не желали в том признаваться!..

И, пророчески воздев перст, Ромео добавил:

— Друг мой Алессандро, не за горами тот день, когда вы попросите меня стать крестным вашего первенца!

Однако, видя, что Дзамполь корчится от с трудом сдерживаемого бешенства, комиссар поспешил сменить тему:

— Короче говоря, инспектор, вы не считаете нужным и впредь донимать расспросами наших несчастных плакальщиц?

— Нет, синьор комиссар, они так же невинны, как новорожденные ягнята, или же самые потрясающие актрисы, каких я когда-либо видел.

— И тогда нашли бы работу получше… Стало быть, забудем о них, Алессандро, и попрощаемся (по крайней мере я) с Тоской, Валерией и Изой… А теперь моя очередь поведать вам о найденной мною несравненной жемчужине…

— О жемчужине?

— Ее зовут Стелла Дани.

И Ромео Тарчинини принялся рассказывать обо всем, что с ним случилось в доме Дани: о безумствах «больной тети» Пии, о красоте Стеллы, о том, в какое отчаяние ее привела гибель отца будущего ребенка, как комиссару пришлось ее успокаивать, наконец, о внезапном появлении Анджело и о том, как вмешательство больной, возможно, спасло ему, Тарчинини, жизнь.

— И вы не арестовали парня, синьор комиссар?

— Нет, Алессандро… Мне нужен убийца берсальера, а не бедолага, которого мысль о бесчестье сестры толкает на прискорбные крайности… И если мне придется посадить Анджело Дани за решетку, то сделаю я это вовсе не из-за того, что несчастный в минуту неизбывного возмущения поднял на меня руку.

— Вы очень великодушны, синьор комиссар.

— Да, помимо всех прочих, у меня есть и это достоинство… И потом, не надо забывать о Стелле, Дзамполь! Ради нее я готов простить ее брату что угодно… по крайней мере свои личные обиды…

Тарчинини вдруг умолк и пристально посмотрел на помощника.

— Что случилось, синьор комиссар? — спросил тот.

— Ничего-ничего… просто мне пришла в голову неплохая мысль… Да, пожалуй, это было бы замечательно и вовсе не так безумно, как выглядит на первый взгляд… Да, три человека сразу обрели бы счастье — малыша ведь тоже надо принимать в расчет, он-то ведь ни в чем не виноват, бедняжка! Вы меня понимаете, Алессандро?

— Нет, синьор комиссар, совершенно не понимаю…

— Может, это и к лучшему, во всяком случае, пока… А что до экспансивного Анджело, то, по-моему, парень вполне мог прикончить берсальера, тем более что у него нет ни намека на алиби. Говорит, будто, поужинав, ушел гулять в надежде успокоить разгулявшиеся после встречи с Регацци нервы…

— Хорошо еще, если Дани гулял далеко от казарм…

— То-то и оно, что совсем неподалеку!

— Ma que! И вы оставили его на свободе?

— Да, приказав не выезжать из города и работать в мастерской, как будто ничего не случилось. Такие люди никогда не пытаются сбежать, Алессандро… Дани уверяет, будто направился в ту сторону машинально, только потому, что слишком много думал о берсальере… Хорошенькая прогулка — туда и обратно… Так что никакие клятвы, что он вернулся домой не позже половины второго, не помогут…

— Я бы все же отправил парня в следственную тюрьму.

— Это потому, что вы не знакомы с его сестрой!

Утром на перекличке, узнав от сержанта Фаусто Скиенато о смерти своего товарища Регацци, берсальеры застыли, словно увидели труп Нино собственными глазами. А потом по рядам пробежал ропот — простые сердца солдат возмущались содеянным, и никто даже не пытался скрыть огорчение. Сержант почувствовал, что очень скоро не сможет заставить подчиненных стоять по стойке «смирно», как того требует дисциплина в подобных обстоятельствах, и уже собирался всех отпустить, как вдруг сквозь ряды солдат прошел лейтенант Паскуале де Векки. При виде любимого за элегантность и спокойное изящество шефа все подтянулись, а лейтенант скомандовал:

— Вольно!

Потом он окинул дружелюбным взглядом простодушные физиономии подчиненных, в основном горцев.

— Вы все уже знаете о смерти своего товарища… о его несправедливой гибели, ибо ни один солдат не должен умирать таким образом… Поэтому мы обязаны всеми силами помочь полиции найти убийцу, если, конечно, преступление не совершил какой-нибудь случайный бродяга… Я прошу всех, кто был особенно дружен с Нино Регацци, зайти ко мне в кабинет. И мы вместе решим, каким образом помочь следователям.

Как только лейтенант ушел, солдаты, разбившись на маленькие группки, стали лихорадочно обсуждать кончину красавца берсальера. Сержант Скиенато разглагольствовал посреди небольшого кружка, в котором стояли капрал Мантоли и солдат Нарди, едва ли не самые близкие друзья покойного.

— Не понимаю, чего лейтенант ломает голову! — ворчал Фаусто. — Регацци умер, как очень и очень многие бабники. Когда парень бегает от блондинки к брюнетке, лжет одной, обманывает другую, то рано или поздно рискует заработать нож под ребра, и, пожалуй, в какой-то мере заслуженно…

Мантоли не выдержал. Отстранив товарищей, он вырос перед сержантом.

— Только последний подонок может позволить себе говорить такие вещи, сержант!

Неожиданный и явно нарушающий дисциплину выпад капрала на некоторое время лишил Скиенато дара речи. Наконец, взяв себя в руки, он подошел вплотную к Мантоли и сунул ему под нос свои нашивки.

— Как по-вашему, что это такое, Мантоли?

— Нашивки!

— А вам известно, что они означают, капрал?

— Что вы — сержант!

— Вот именно! Так вот, позволив себе обругать меня, как вы это только что сделали, вы взбунтовались против начальства! Я составлю рапорт и готов съесть со своей униформы все пуговицы до последней, если вас не разжалуют, Мантоли!

— Разжалуют или нет, а все равно никто не помешает мне утверждать, что только законченный негодяй может так отзываться о мертвых, и я готов повторить это хоть при самом полковнике! Посмотрим, чью сторону он примет!

Страстную речь капрала Мантоли сопровождал одобрительный шепоток. Сержант Скиенато понял, что ни у кого не найдет поддержки и, коли начальству вздумается узнать, как было дело, его поведение наверняка осудят. Поэтому он решил замять дело.

— Я всегда относился к вам с уважением, Мантоли… Мне известно, что вы были лучшим другом Регацци, и потому, я думаю, ваши необдуманные слова вызваны печалью. Только скорбь могла заставить вас забыть о дисциплине и уважении к начальству. Но впредь постарайтесь держать себя в руках, Мантоли, поскольку я не прощу вам больше никаких дерзостей! Ясно?

И, не дожидаясь ответа, сержант повернулся на каблуках. Больше всего его сейчас занимало, какую бы работу поомерзительней взвалить на непокорного капрала. И Скиенато заранее радовался мести. А Мантоли вместе со своим приятелем Нарди пытался понять, кто, за что и почему убил Нино. Нарди, вспоминая о любовных подвигах Регацци, проговорил:

• Предыдущая
• 14/39
• Следующая