Затерянные в океане - Жаколио Луи - Страница 84

• Предыдущая
• 84/117
• Следующая

– Ты циник, Ланжале!

– Нет, я просто логичен!

– Ты мне делаешься противен, Ланжале!

– Ну, а значит, ты этого не сделал бы, ты бы отшатнулся от кусочка моего плеча или лопатки, хорошо поджаренного на раскаленных камнях?!

– Еще одно слово, Ланжале, и я перестану уважать тебя!

– Это мне безразлично.

– В таком случае…

– Да, лишь бы ты сохранил ко мне свою любовь!

– Ты, кажется, с ума сошел!

– Нет, я просто хочу немного посмеяться: ведь это, быть может, в последний раз в жизни; вот потому-то я и хочу как можно плотнее и вкуснее пообедать вместе с тобой сегодня.

– Правда, нельзя сказать, чтобы ты был весел сегодня… – ответил Гроляр. – И я начинаю думать, что, пожалуй, и ты боишься.

– Боюсь?! – громко и нервно рассмеялся Парижанин. – Кого и чего? Ты думаешь, я дрожу за свою шкуру? Жизнь не дала мне ничего столь хорошего, чтобы стоило сожалеть о ней. Я не дитя случайности, как ты, который может себе вообразить, что рожден какой-нибудь герцогиней; я не помню ни отца, ни матери, которые оба умерли от непосильного труда, когда я был еще ребенком. Я, кажется, никогда не говорил тебе о себе, но если я тебя утруждаю этим, то могу замолчать».

– Меня утруждать?! Что ты! Напротив, твое признание, скорее, радует меня, так как доказывает, что ты хоть немного любишь меня!

– Но в моей повести нет ничего интересного, могу тебя уверить.. Это обычная повесть сотен нуждающихся и обездоленных людей, которых гнетет нужда и непомерные аппетиты больших городов. Мой отец, подмастерье-обойщик, раздробил молотком палец и через десять дней умер от гангрены; мать, кормившая меня грудью, так горевала по своему мужу, что слегла и спустя две недели умерла от горячки. Я остался на руках бабушки, которая в возрасте шестидесяти пяти лет должна была пойти в прачки-поденщицы, чтобы иметь возможность купить себе хлеба, а мне молока. И я рос, не имея даже представления о какой-либо радости или успехе; не разводя огня в очаге зимой в своей темной, сырой мансарде под самой крышей многоэтажного дома; не зная, куда укрыться от нестерпимой жары летом, когда солнце нещадно раскаляло над нами крышу; питаясь хлебом и жалкой похлебкой без мяса, я рос у своей бабки до тех пор, пока бедная старуха не отдала Богу душу, не успев обучить меня никакому ремеслу. Мне было в ту пору двенадцать лет; я усердно посещал нашу приходскую школу и жадно изучал все, чему нас там учили. Любовь к учению уже тогда проявлялась во мне, но, окончательно осиротев, я должен был проститься со своими книгами и подумать о насущном куске хлеба. Бродяжничество было мне противно, и потому я нанялся к одному каменщику-подрядчику прислуживать рабочим и по хозяйству. Ах, счастливые и богатые дети, которых родители растят в ласке и довольстве, вы не можете даже вообразить себе, сколько горя и страданий переживает ребенок двенадцати лет, оставшийся один на Божьем свете и не знающий даже мимолетной ласки! Единственной радостью, выпавшей мне наконец на долю, было внимание, которое обратил на меня старик – основатель городского оркестра в Бельневиле: предназначив мне амплуа барабанщика, он добросовестно стал обучать меня музыке, предоставляя мне играть не только на барабане, но и на других инструментах. Он же подарил мне и мой первый барабан, инструмент, на котором никто не хотел играть, – я же был вынужден согласиться стать барабанщиком, так как не мог купить себе другого инструмента, который был бы мне больше по душе. Все свое время я отдавал тогда музыке, и если я не записался добровольцем раньше срока, то только из опасения, что мне нельзя будет продолжать работать в этом направлении. Но, вступив в полк по набору, я имел счастье быть зачисленным в музыканты и тотчас же поступил на курсы, готовящие офицеров, где работал усердно, мечтая заслужить офицерские эполеты. Но – увы! – выходка пьяного сержанта и минута самозабвения с моей стороны разрушили навсегда мои надежды. А затем все остальное тебе известно. Быть может, тебе кажется странным, что я избрал именно этот момент, чтобы рассказать тебе все это, но я, право, не знаю, почему всю эту ночь грезил о своем детстве, про бабушку, которая теперь покоится на кладбище Монмартра, и переживал еще раз мельчайшие подробности нашей совместной жизни с ней так живо, что, даже пробудившись, был удивлен, что не вижу ее подле себя. При этом мне вспомнилось, что утопленники, как говорят, перед смертью в течение нескольких секунд переживают всю свою жизнь, и мне казалось, что я тоже пережил теперь во сне всю свою жизнь и это – предзнаменование моей близкой смерти!

Вот почему, желая заглушить в себе это чувство, я позволил себе шутить таким образом, какой мог показаться тебе обидным, хотя я этого вовсе не хотел, могу тебя уверить!

– Меня обидеть ты не можешь, – сказал старый сыщик, растроганный рассказом своего друга чуть не до слез. – Что же касается твоих снов, то ты не настолько суеверен, чтобы придавать им серьезное значение. Кроме того, по науке толкования снов, дурные сны предвещают счастливую действительность.

– Да… Впрочем, теперь эти тяжелые предчувствия уже рассеялись, у меня осталось в душе только особенно яркое воспоминание о моей бедной старушке, и даже если бы я был суеверен, то должен был бы сказать себе, что она слишком меня любила, чтобы служить дурным предзнаменованием» Ну, а теперь мы окончили свой обед… Еще по глоточку коньяка, чтобы придать себе храбрости, а затем – с Богом! Навстречу неизвестности!

Высадка. – Дикари. – Нападение. – Действие трех свистков. – Попутай, убитый налету. – Собака, убитая в пятидесяти шагах. – Музыка и акробатика. – Скучающий король.

Вытянув камень, служивший якорем, и уложив его обратно на дно пироги, наши I друзья взялись за весла и спокойно поплыли к берегу с таким видом, будто они не спеша возвращались к себе домой после ночи, проведенной на взморье за рыбной ловлей.

Но и тот, и другой были томимы предчувствиями, хотя оба старались скрывать это, так как они были уверены, что с берега за ними следят…

– Побольше выдержки, милейший, – говорил Ланжале за минуту до высадки, – а главное, не пускай в ход револьвера, разве только при последней крайности. Жди моего сигнала. Да, кстати, ловко ты владеешь этим оружием или нет?

– Как тебе сказать, я не имел случая упражняться в стрельбе с тех пор, как оставил цирк, но в ту пору я разбивал яйца на лету!

– Прекрасно! Эта привычка никогда совершенно не утрачивается, а наши револьверы превосходны! Я же в тридцати шагах без труда попадаю в обручальное кольцо. Но вот мы пристаем; будем маневрировать, как настоящие моряки!

Подойдя по всем правилам морского искусства к берегу, наши приятели выбрались из пироги на песчаную мель, где вода доходила им до колен, и с помощью прибоя благополучно втащили свою пирогу на песок, оставив ее, однако, в таком положении, чтобы в случае надобности можно было в несколько секунд опять спустить ее на воду.

Убрав свои вещи в килевой трюм и тщательно задвинув все кладовки-ларцы, наши приятели спокойно двинулись по песчаному бережку с револьверами за поясом и длинными тесаками в ножнах из крокодиловой кожи на боку.

Не прошли они, однако, и пятнадцати шагов в этом направлении, как раздались оглушительные крики, и целая орава дикарей, размалеванных самым невероятным образом, с головными уборами из перьев высотой в два фута, выбежали прямо на них потрясая в воздухе своими длинными копьями, которые они держали в правой руке, тогда как в левой у них были зажаты пучки заостренных и, вероятно, отравленных стрел.

– Это становится серьезно, – заметил Ланжале, – будь хладнокровен, не то они уничтожат нас раньше, чем мы успеем успокоить их!

Но сыщик чуть было не лишился чувств, и только грозные, энергичные окрики его товарища заставили его несколько подтянуться.

– Стой! – крикнул Ланжале, видя, что дикари на мгновение остановились, чтобы пустить в них свои стрелы или ассегаи…

• Предыдущая
• 84/117
• Следующая