Парии человечества - Жаколио Луи - Страница 17

• Предыдущая
• 17/19
• Следующая

Он раскалил добела золотой слиток, схватил его щипцами и приложил его сначала снизу к моим ступням, потом к локтям, потом ко лбу. Я вытерпел эту ужасную пытку, не издав ни единого звука.

— Ну, теперь попытаем это на жене, — сказал дошлый лекарь. Но едва коснулся он ее ноги каленым золотом, как она не вытерпела и вскричала: — «Аппа, аппа!».

И вслед за тем, повернувшись ко мне, она сказала:

— Я проиграла, вот тебе лист бетеля! Разумеется, все были изумлены, а я тотчас же сказал ей:

— Я так и знал, что ты заговоришь первая! Ты видишь теперь, я был прав, когда сказал тебе вчера вечером перед сном, что все бабы — болтуньи!

Когда все собравшиеся узнали о нашем пари, они в один голос вскричали: «Вот глупость-то! Поднять на ноги всех соседей, вытерпеть прижигание каленым золотом из-за листа бетеля! Кажется, весь свет изойди, не найдешь других таких пустых голов».

Вот с тех пор меня и начали звать «Бетель-Анантайя».

Суд единогласно признал и эту глупость не хуже прежних, но предстояло выслушать еще четвертого соискателя. Он начал свою повесть:

— Когда я женился, моя жена была еще совсем молода и продолжала жить в доме отца еще лет шесть или семь. Когда же она достигла брачного возраста, ее родители известили моих, что она отныне может нести свои супружеские обязанности.

Дом моего тестя отстоял от нашего на шесть или семь миль. Моя"мать в то время хворала и не могла отправиться за моею женою. Поэтому она поручила мне самому съездить за нею, причем все учила меня и наставляла, как себя вести, чтоб не сказать или не сделать чего-нибудь такого, что обнаружило бы мою глупость.

— Ведь я тебя знаю, — говорила она. — Ума у тебя немного, и ты, того и гляди, выкинешь какую-нибудь штуку.

Я обещал ей во всем поступать по ее наставлениям, быть осмотрительным и пустился в дорогу.

В доме тестя меня хорошо приняли, устроили в мою честь пиршество, созвали всех соседних браминов. Наступил час отъезда, и меня отпустили вместе с женою.

Тесть проводил нас благословениями и благопожеланиями, и когда мы тронулись в путь, залился слезами, слоено предчувствуя беду, которая стряслась над его дочерью.

Происходило это как раз в самый разгар летнего зноя, и в день нашего отъезда стояла самая несносная жара. А нам надо было переходить через бесплодную равнину, которая тянулась мили на две. Раскаленный песок опалил ноги моей жене, которая под родительским кровом получила очень нежное воспитание и не привыкла к таким странствованиям. Она принялась плакать и скоро, выбившись из сил, упала на землю.

Я был в ужасном затруднении. В это время к нам подошел караван купца, состоявший из множества волов, нагруженных товарами. Я со слезами на глазах рассказал ему о своем горе и просил его помочь мне добрым советом.

Купец подошел к моей жене, внимательно осмотрел ее, и сказал, что жизни несчастной женщины грозит опасность, останется она тут сидеть или пойдет дальше.

— Чем видеть, как она умрет у тебя на глазах, — продолжал он, — ты бы уступил ее мне. Я ее посажу на лучшего вола и она избавится от верной смерти. Ты лишишься ее, это правда, но ведь лучше же лишиться ее, зная, что она осталась жива, чем видеть, как она умрет. Ее одежда и украшения стоят, примерно, двадцать пять пагод, вот тебе тридцать пагод, и отдай мне свою жену.

Рассуждения этого человека мне показались верными и вполне убедительными. Я взял деньги, которые он мне предложил, а он поднял мою жену, посадил ее на одного из волов и поспешил уехать.

Я тоже пошел своим путем и добрался до дома уже поздно вечером, с обожженными ногами, так как весь день шел по раскаленному песку.

— А где же твоя жена? — спросила меня мать.

Я ей рассказал со всеми подробностями обо всем, что произошло, как я рассудил, что лучше продать ее купцу, который мне встретился, чем быть свидетелем ее неминуемой смерти, да еще подпасть под подозрение, что я сам и был ее убийцею.

Мать моя, задыхавшаяся от негодования при этом рассказе, некоторое время и слова не могла вымолвить. Но потом ее гнев прорвался с неудержимою силою. Она не находила достаточно сильных слов, чтобы высказать мне свое чувство.

— Безумец, дурак, презренный! — кричала она. — Продать жену! Отдать ее чужому человеку! Жена брамина, проданная подлому торгашу! Да что теперь о нас подумают, что скажут люди нашей касты! Что скажут родители этой несчастной, когда узнают о такой гнусности! Кто поверит такой глупости, такому неслыханному безумию!

Печальная участь, постигшая мою жену, не замедлила дойти до сведения ее родителей. Они кинулись к нам взбешенные, с дубинами в руках, решив забить меня насмерть. Так бы и случилось со мной, и с бедною моею, ни в чем не повинною матерью, если бы мы, заслышав о том, что они идут на нас, не поспешили спастись бегством.

Не успев расправиться с нами, родители обратились в наш кастовый суд, который единогласно постановил взыскать с меня пеню в двести пагод за бесчестье. Сверх того было объявлено, чтобы никто не смел выдавать за меня замуж дочь под страхом исключения из касты. Так я и был осужден на вечное одиночество. Хорошо еще, что меня не изгнали из касты, этим я был обязан доброму имени, заслуженному моим отцом, которого многие еще помнили.

Можете теперь сами судить, насколько эта глупость превышает все, что рассказывали мои спутники, и насколько основательная моя претензия на первенство.

После зрелого обсуждения всех обстоятельств дела почтенные судьи решили, что все четыре брамина дали непреложные доказательства своей глупости, и что все они имеют одинаковое право на первенство в этом отношении. Посему каждый из них смело может считать себя самым глупым из всех четырех и приписывать привет воина себе одному исключительно.

— Каждый из вас выиграет тяжбу, — сказал им председатель. — Идите с миром и продолжайте ваш путь, если можно, без ссоры и драки. Смотрите, как-нибудь не перепутайтесь между собою, не примите себя за другого, а другого за себя, да берегитесь, чтоб с вами чего не случилось дорогою, потому что страшно было бы подумать, чтоб ваша каста лишилась хоть одного из таких ценных своих представителей.

Все собрание хохотало, слушая его напутствие, а четверо браминов, вполне довольные таким мудрым решением их распри, вышли из залы судилища, громко восклицая:

— Я выиграл тяжбу, привет воина — мой!

Среди париев есть труппы странствующих комедиантов, так называемых домбару, которые чаще всего сами же и сочиняют весь свой репертуар. Но есть у них и древние драматические произведения, есть и списки этих произведений. Об их общем характере мы уже говорили: они нестерпимо неприличны. Из множества этих образчиков ярко порнографической литературы, мы выбираем один, который после некоторой цензуры еще может предстать перед европейской публикою. Правда, в нем волей-неволей пришлось оставить некоторую «смелость» мысли, но читатель не должен забывать, что перед ним развертывается картина совсем особенных нравов, склада жизни, и что если он хочет ближе рассмотреть эту картину, то ему надо кое с чем мириться.

Фарс в двух частях.

Действующие лица:

Супрайя — старый, скупой и распутный брамин. Рангин — музыкант при погребальных шествиях, бродяга, обычно шатающийся по площадям и торжищам. Марьям а — баядерка (танцовщица). Котуал — смотритель базарной полиции. Маттар — деревенский староста.

Тотти — деревенский стражник, исполнитель приговоров. Толпа купцов и торговок, нищих, факиров.

Первая часть

Улица браминов в одном из местечек. Супрайя, Рангин, Котуал, Тотти, толпа.

Супрайя (выбегает из своего дома). Айо, айо! Меня обокрали, унесли мои деньги!

• Предыдущая
• 17/19
• Следующая