Сказание о граде Ново-Китеже - Зуев-Ордынец Михаил Ефимович - Страница 31

• Предыдущая
• 31/73
• Следующая

– Слышь, мирской, меняем твое сткло па ыакуху. Сладкая, страсть!

– Погоди, Завид, – недовольно сказал Юрята. – Покажи еще чего, Сережка!

Сережа вытащил нож, нажал кнопку – выскочило блестящее лезвие.

Завид. завистливо засопел.

Юрята восхищенно вздохнул:

– Сделай еще раз!

И еще раз лезвие спряталось и выскочило от легкого нажатия. Завид по-воробьиному задергал маленькой сухой головенкой. В глазах его была уже не зависть, а откровенная жадность.

– Сережка, ты меня слушай, – с просительной улыбкой дернул Завид Сережу за рукав. – Еще макухи принесу, домой сбегаю. И бабок двадцать гнезд[28] дам, а ты мне нож. Согласный?

– Отскочь, Завидка! – оттолкнул его Юрята. – Ко всем липнешь, всем завидуешь, жадная душа!.. Идем, Серьга, из луков стрелять.

Ребята стреляли из маленьких луков по тоненьким чурбачкам. Сережа осрамился: ни разу не попал в чурбачок. Он тоже начал сердиться, поставил толстый чурбан и крикнул с веселой злостью:

– Это ваш посадник Густомысл. Стреляй!

– Чего надумал! – попятились робко ребята, а Юрята повалил чурбан ногой.

– Не ладно задумал, Серьга. Отцы наши люди малые, мизинные[29], отдуют и нас и их заодно батогами за такое глумство над посадником.

– Ан стреляй! – закричал вдруг с яростью Митьша. – Он моего батьку нещадно кнутом бил и повесить на толчке грозился. Стреляй, говорю! – с силой вбил он в землю чурбак.

– Погоди! – схватил Сережа Митьшу за рукав. – Как твоего отца зовут?

– Алекса Кудреванко, солевар он.

– Я видел его вчера на посадничьем дворе, – взволнованно сказал Сережа. – Храбрый! В него стреляли, а он убежал.

– Знаю уж. Боюсь, поймают. – Неулыбчивые глаза Митьши засияли гордостью. – Он у меня такой: и черта с рогами не побоится.

– А, чего там! Воткнись стрела каленая Густомыслу меж глаз! – крикнул бесшабашно Юрята, первый пустив стрелу.

Разом зазвенели тетивы других луков, заверещали летящие стрелы. Утыканный ими, как еж, чурбан повалился на землю.

– Карачун дуроумному Ждану Густомыслу! – запрыгал Юрята на одной ноге, размахивая над головой луком.

После победы над посадником стрелять больше не хотелось. Тогда заинтересовались футбольным мячом.

– Пошто такой большой? – спрашивали ребята.

– Ногами мутузить! – объяснил Митьша. – Серьга, показывай.

– Идет! – охотно согласился Сережа. Он положил на землю свой шлем и ушанку Митьши. – Это будут ворота. А правила такие…

Через минуту по выгону запрыгал футбольный мяч. Женька с шальной мордой метался меж ребятами, не зная, кого хватать. И вскоре раздался милый сердцу футбольных болельщиков ликующий вопль:

– Тама!..

Рамы были сдвинуты в сторону, окна открыты настежь. Истоме был нужен свет.

В простом черном кафтане, с узким ремешком на лбу, чтобы волосы не падали на глаза, Истома был похож на мальчика, несмелого и застенчивого.

– Это вапы мои, – показывал он на глиняные горшочки, кувшинчики и миски с краской. – Это ярь зеленая, бакан багровый, бычья кровь пунцовая, вохра желтая да вохра жженая, вишневая. А еще сурьма, ею же детинские жонки да девки брови чернят.

– Где краски достаете, Истома?

– Сам делаю. Коричневая – выварки лука, желтая – из березовых листьев, зеленая – из осоки иль конского щавеля. Вохра – из глины жирной, черная – из ореховой скорлупы. А еще жженая кость, настой гвоздики, ольховой коры и чебреца. Живые и голосистые! На масле натираю, а которые на яйце.

Он взял кисть, помял ее пальцами, готовясь писать, и снова отложил.

В застенчивых глазах его появилась умная сосредоточенность.

– Я так мыслю, что не в вапах суть. Худог душой должен писать, а не вапой.

Виктор посмотрел удивленно на Истому, потом перевел глаза на иконы, написанные им. Их было много, и разных: больших, церковных, выше человеческого роста, и домашних, маленьких. И были все эти святые и угодники не по-иконному живы, человечны, на всех ликах не святость полоумная, а мирская, звонкая радость.

– Вы большой художник, Истома! – искренне сказал летчик. – Это вот кто, что за святой?

– Святой целитель Пантелеймон, кроткий угодник божий, – откликнулся Истома, не отрываясь от доски.Онтоненькой, как игла, кистью выписывал волос в бороде Христа.

– Какой же это целитель кроткий? Не святой, а русский мужичок. Ему бы не ладан да молитвы, а чарочку винца да огурец соленый!

– Мужичище-деревенщина и есть, – улыбнулся тихо Истома. – Дрова нам из тайги привозит. Стоял перед глазами, сатана, когда я святого Пантелеймона писал. Ошибку я дал.

– Ошибка ли? А это, кажется, сам бог-господь Саваоф? Ишь какой! Морда красная, бородища пышная, а губы злые, жадные. На облаках сидит, а облака – словно мешки с мукой. Мельник, что ли? (Истома не отвечал, хитро посмеиваясь.) А это кто-то знакомый. Кто это?

– Николай Мирликийский, угодник и чудотворец.

– Шутите, Истома. Это не угодник, а негодник! Где-то я его видел. Постойте-ка!.. Плешивый, борода рыжая до глаз… Не борода, а собачья шерсть! А глаза-то какие подлые! Такой никого, кроме себя, не любит. Так… так… так… Сейчас припомню… Вспомнил! Вчера мы его на улицах и на толчке видели. За сидней кричал, против дырников. Призывал народ нас, мирских, бить. А ему самому бока наломали.

– Он и есть, Патрикей Душан. Холуй детинский, главный посадничий подглядчик и наушник.

– Чудесник вы, Истома! – засмеялся Косаговский. – Начальника ново-китежского гестапо святым сделали. А это что за красавица? – взял летчик в руки крошечную, со спичечный коробок, иконку.

Это было тончайшее, вдохновенное произведение. Милое девичье лицо, печальное, о чем-то умоляющее, несмело смотрело на Виктора. Голубая жилка на виске придавала лицу трогательную нежность.

– Великомученица Екатерина это, – ответил Истома и начал бурно краснеть.

– Это Анфиса, – с тихим удивлением и прорвавшейся радостью сказал Косаговский.

Рука его, державшая иконку, дрогнула. Он долго, словно не желая расставаться, ставил иконку на полочку и поднял глаза на Истому. Их взгляды встретились, и Виктор тоже стал медленно и густо краснеть. А когда отвели глаза, оба почувствовали, что узнали тайну друг друга, хранимую от окружающих.

– Настоящий и большой вы художник, Истома, – услышал свой голос Виктор как-то со стороны и смутился, вспомнив, что он уже говорил Истоме эти. слова. Поэтому поспешил добавить: – К нам, на Русь, надо вам выбираться.

Истома, отвернувшись, глядел через открытое окно на Ново-Китеж. Поповская изба стояла на взлобке, и город был весь перед глазами.

– Во сне я вижу Русь и на яву вижу, – грустно сказал юноша. – Зело омерзело мне здесь. Жизнь аки бы паутиной затянуло… Тишина безысходная. Плетутся годы, а света все нет. Столетние сумерки…

«Неспокойной души человек», – подумал любовно Виктор, но молчал, боясь нарушить мысли юноши. В раскрытое окно прилетели удары по футбольному мячу и крики ребят. Истома закрыл глаза и снова медленно раскрыл их, будто просыпаясь.

– Знаешь, о чем я думал? Где правду искать? Всюду правду терзают и мучают. У Степанушки Разина правда была, с нею мои пращуры сюда пришли. А где она теперь? Где? Попы говорят: у бога правда. Искал я ту правду. Молился, бил в половицы лбом, от молитв на лбу шишки были. Не нашел правды и у бога.

Истома встал и поднял с пола острый топор. Взявшись обеими руками за обух, начал осторожно стесывать с ясеневой доски ему одному заметные неровности.

• Предыдущая
• 31/73
• Следующая