Остров Буян - Злобин Степан Павлович - Страница 44
- Предыдущая
- 44/231
- Следующая
Глава девятая
1
Юность Томилы Слепого[87] прошла над Волгой, в Желтоводском Макарьевском монастыре[88] . Отец его, нижегородский успенский пономарь Иван Толоконник, погиб в ополчении Минина и Пожарского под Москвой. «Фомка Иванов, Пономарев сын», как писали его имя, был по сиротству принят монахами. Здесь было несколько юношей, отданных в монастырь на послушание «для обучения грамоте и воспитания во благочестии».
Молодые послушники под черными рясами таили сердца озорных поволжских ребят. При встречах с наставниками-монахами они строили постные лица и умильно просили благословения, а за спиной архимандрита[89] и старцев крали с поварни мясо и масло, лазали через стены за водкой, угождали богатым богомолкам; тайком играли в кости и в зернь[90] да рассказывали друг другу потешные и нескромные рассказы. Фома чуждался их лживой и вороватой толпы.
Он сдружился с двоими, державшимися особняком, – с мордовцем Никитой и поповичем Марком. Вместе они изучали грамматику и святых отцов, читали по-гречески Аристотеля[91] и бродили меж белых стволов над обрывом по монастырскому саду, откуда при взгляде поверх монастырской стены было видно широкое без конца Заволжье. Под их ногами шуршали желтые опавшие листья берез, и золотисто-синяя даль сверкала из-за холодной реки, упояя взоры простором и сердца ощущеньем бескрайности мира.
Они сблизились между собой и научились искусству дружбы, удовлетворяя юношеской потребности высказывать друг перед другом затаенные от наставников мысли и чувства.
Желтоводский архимандрит греческий поп Паисий сам занимался с юношами изучением чужих языков. Фома привязался к книгам. Певучие звуки греческих и латинских стихов опьянили его равномерностью ритма и музыкой. Его потянуло слагать на родном языке такие же звучные вирши.
Архимандрит рассказывал им о греческих и латинских поэтах, ораторах и философах, приводя нравоучительные стихи и речения древних.
Но не глубокомысленный и высокий Аристотель, не блестящий оратор Цицерон, не поэтический жизнелюбец Вергилий[92] прельстили Фому. Он привязался мыслью к одному из латинских поэтов, наследие которого заключалось всего в двух десятках речений, но мысли которого обращались к богатству и бедности, к неправдам и справедливости между людьми. Это был современник Цезаря[93] , знаменитый мим, сирийский раб Публиус Лохис Сирус, любимый народом и увенчанный Цезарем за свое искусство.
«Desunt inopiae pauca, avaritiae omnia»[94] , – прочли они как-то среди других изречений Сируса, и Фома в первый раз в жизни взялся за сочинение виршей. Втайне от всех, даже от Никиты и Марка, он просидел не один час, трудясь, и наконец прочел друзьям плоды своей работы – переложение мысли Сируса в вирши:
Никите понравилось, Марк же сурово качнул головой.
– Ты бы псалмы Давыдовы[95] перелагал в вирши, что ли, все лепей было бы, да и начальствующим угоднее. А сие к чему! – с пренебрежением сказал он.
Марк вообще любил угождение старшим, любил похвалу начальства и ревновал, когда архимандрит хвалил усердного и вдумчивого Никиту.
– Никита упорством козлиным берет в ученье, – доверительно говорил Марк Фоме. – Мужик, да еще мордовец. Разум тупой у него, лишь упорства много!
Но, вопреки утверждениям Марка, архимандрит похваливал Никиту и говорил, что с его усердием он будет к тридцати годам архиереем.
Однако при всем прилежании к ученью Никита не был покорным и угодливым, как Марк. Нередко между друзьями он позволял себе резкое слово по отношению к старшим и даже по отношению к самому архимандриту. Как-то раз в пост он заметил в келье учителя спрятанную за книгами яичную скорлупу и с возмущением сказал о том Марку и Фоме.
Фома по этому поводу тотчас составил вирши:
Юнцы посмеялись между собой и думали, что дальше их случай с яйцами не пойдет.
Но вдруг архимандрит призвал к себе Никиту.
– Я мыслил, твой разум не суетным занят, а ты за учителем, аки холоп смердящий за господином, смотришь. Не доброе перенимаешь, а худого жаждешь найти. Я с любовью к тебе, а ты ко мне с завистью песьей! Будет с тебя науки. Иди в мир, женись и живи. Кур разводи да яйца считай.
Архимандрит вызвал из деревни отца Никиты и отдал юношу из монастыря, указав его тотчас женить. Влюбленный в науку Никита лил настоящие слезы, а Марк утешал его:
– В мужицком деле куды тебе грамота? Не в патриархи мужицкий путь. А мордовским попом и так станешь!..
Но Фома услыхал в его голосе нотку злорадства.
– Зачем ты довел отцу Паисью про яйца? – внезапно спросил Марка Фома после отъезда Никиты.
Марк покраснел.
– Я не Паисью, я отцу эконому шуткой сказал… Да ты не бойся, я лишь про Никиту, а про вирши твои не обмолвился словом.
– Лучше б ты про меня, – возразил Фома, – меня бы погнали, я бы без слез ушел. Не хочу жить в обители и архиерейского посоха не хочу!
Но Фому не спрашивали о его желании. Вместе с Марком готовили его к пострижению в монахи. Фома тосковал. Вечная жизнь в монастыре пугала его. Единственное, что держало его здесь, – это были книги. Однако в последний год, после посещения монастыря новым митрополитом, любимая латынь была в монастыре запрещена. Митрополит велел изучать только греческий да славянский.
После отъезда Никиты Марк стал противен Фоме за наушничество, и он почувствовал себя совсем одиноким.
Накануне назначенного дня пострижения, ночью, перебравшись через высокую садовую стену, Фома убежал из обители.
- Предыдущая
- 44/231
- Следующая
