Нострадамус - Зевако Мишель - Страница 22

• Предыдущая
• 22/112
• Следующая

— Аминь! — повторила за ней вся толпа, склоняясь в поклоне.

Почти сразу же войско снова выстроилось в походном порядке. Рожки и трубы пропели сигнал к началу похода. Все сдвинулись с места, стальные каски и протазаныnote 9 засверкали на солнце, бросая тысячи отблесков. Сопровождаемые бряцанием оружия и цокотом копыт, солдаты и придворные двинулись к югу и вскоре исчезли в дорожной пыли, ослеплявшей взгляд белизной.

День для больного прошел без особых изменений в его состоянии. Временами наступало улучшение, принц настолько хорошо себя чувствовал, что принимался горько сожалеть: почему не преодолел утром свою слабость. Тогда он пытался оторвать голову от подушки, но тут же падал снова, и тело его сотрясала страшная дрожь.

В четыре часа пополудни болезнь внезапно обострилась. Началась лихорадка с сильными приступами тошноты. Кожа Франсуа пылала, язык стал сухим и обложенным, в горле горел адский огонь, а самое ужасное — живот надулся, как бурдюк. Не прошло и десяти минут с тех пор, как начались все эти осложнения, — и принц стал бредить. Два врача, склонившись над постелью, испуганно переглянулись: на лице несчастного дофина они ясно увидели признаки приближающейся семимильными шагами смерти, неизбежной при столь быстром развитии так внезапно поразившего дофина тяжелого заболевания…

Приступ продолжался четыре часа, в течение которых весь город, собравшись в церкви и вокруг нее, возносил Небу молитвы о здравии принца, а колокола собора печальным звоном поддерживали глас народа. К десяти часам вечера метавшийся до тех пор в горячке Франсуа очнулся и перестал бредить. Он сразу же — инстинктивным, машинальным движением — попробовал подняться, но ничего не вышло: и на этот раз принц сразу же, задыхаясь, упал на подушки. Но на этот раз он испустил душераздирающий вопль:

— Я умираю!

— Сын мой, дорогой мой сеньор, — произнес рядом с ним голос, в котором явственно слышались слезы, — не хотите ли вы помолиться Всевышнему, чтобы Он помог избежать такого ужасного для короля и всего королевства несчастья? Но, если Господу угодно было назначить вам именно этот час, не хотите ли вы собраться с силами, чтобы помочь своей бессмертной душе отправиться в великое путешествие?

Франсуа посмотрел на говорившего и узнал в нем священника.

— Значит, я правда умираю? — спросил он.

В этот момент, потревожив группу коленопреклоненных у дверей придворных, которые, шепча молитвы, готовились присутствовать при последнем соборовании дофина, в его спальню ворвался какой-то человек с криком:

— Ваше Высочество, вы не умрете, если соизволите выслушать меня!

— Кто вы? — жадно вглядываясь в новоприбывшего, спросил принц, для которого просиял лучик надежды.

— Ваше Высочество, меня зовут Ансельм Пезенак, я имею честь представлять в городе Турноне королевскую полицию, и я знаю средство спасти вас!

— Считай, что тебе повезло, счастье и богатство у тебя в руках, — ответил дофин. — Говори. И поскорее.

Священник, иподьякон, мальчики-певчие, придворные, лакеи, врачи — все, кто к этому времени находился в спальне дофина, затаив дыхание, всматривались в этого человека, так твердо пообещавшего спасти умирающего принца. Нимало не смутившись общим вниманием, мэтр Пезенак повторил про себя греющие его сердце слова Франсуа: «Счастье и богатство у тебя в руках!» — и начал свой рассказ:

— Ваше Высочество, то, что я сейчас вам скажу, могут подтвердить и наш приходский священник, и все горожане. Несколько месяцев назад, по приказу святейшего и преподобнейшего отца Игнатия Лойолы, проезжавшего через Турнон, повторяю, по приказу этого весьма достойного монаха, обладателя королевских грамот, дающих ему полную власть, я арестовал одного молодого человека. Сейчас этот молодой человек содержится в подземной тюрьме дворца. Почему до сих пор его не судили? Не знаю. Может быть, преподобнейший отец Игнатий Лойола забыл о нем? Такое вполне возможно, и это не мое дело. Но поскольку я не получил никаких новых указаний насчет этого молодого человека, я продолжаю держать его в темнице.

— Ради бога, короче! — взмолился один из врачей.

— Но вот почему этот незнакомец был арестован, Ваше Высочество. У нас в Турноне проживает девочка по имени Юберта Шассань. В течение двух лет эта девочка была парализованной. И весь город был свидетелем тому, как молодой человек, о котором я вам рассказывал, подошел к ней, сказал: «Встань и иди», — и малышка Юберта сразу же встала и пошла!

— Пусть его приведут! — прохрипел принц. — И поскорее! Я умираю…

Пять минут спустя придворным пришлось, стараясь скрыть испуг, посторониться, пропуская в комнату изможденного молодого человека со страшно бледными, ввалившимися щеками, с запавшими, окруженными чернотой, но сверкающими нестерпимым блеском глазами, с неуверенной походкой… Вошел Нострадамус!

— Пусть все выйдут отсюда! — попросил Нострадамус.

Присутствовавшие в растерянности переглянулись. Но принц, бросив на них ужасный взгляд, приказал, чтобы его немедленно оставили наедине с колдуном… с целителем! С тем, кто вернет ему жизнь! Комната сразу же опустела, и новоявленный лекарь позаботился о том, чтобы закрыть за ушедшими дверь. Потом он вернулся к больному и, когда шел к его постели, казался тому похожим на архангела-спасителя. Телесные и душевные страдания изменили облик прежнего Рено: он как будто уменьшился в размерах, если так можно выразиться, как будто усох. Про другого сказали бы, что он исхудал, но это про другого: тело Нострадамуса словно испарилось, перестало быть материальным. Только глаза горели неистовым пламенем, и можно было подумать, что вся жизнь молодого человека, вся его сердечная боль, вся сила духа, одним словом, все, что составляло теперь его существо, сосредоточилось в этом пылающем взгляде.

Итак, Нострадамус подошел к кровати. К кровати, на которой умирал дофин Франсуа, один из двух мучителей Мари де Круамар!.

Нострадамус склонился над умирающим. Он долго и внимательно, с огромным терпением осматривал больного, выворачивал его губы, заглядывал под веки, рассматривал кончики ногтей. Франсуа в неизбывной печали качал головой.

Нострадамус… Рено… Он, человек, которого никто не захотел пожалеть, в этот миг забыл, что, подобно Христу, несшему крест на Голгофу, взвалил на себя тяжкий груз человеческого страдания… Для него наступила минута, когда он вознесся над своими страданиями, когда он прощал всему человечеству целый век преступлений… Он взял умирающего за руку и с доброжелательной улыбкой сказал ему:

— Смотрите на меня…

Дофин послушался.

— Доверьтесь мне…

— Я верю! — прохрипел дофин.

Нострадамус склонился еще ниже. Его улыбка излучала теперь поистине неземную доброту. И он произнес такие странные слова, что принц, до которого они долетали словно издалека, подумал, что ослышался:

— Какое счастье, что я появился вовремя! Вы можете успокоиться, Ваше Высочество…

— Я могу успокоиться? — не веря своим ушам, пролепетал дофин.

— Да. Благословите Небо за то, что фанатичный монах приказал бросить меня в подземелье этого дворца. Должно быть, этого пожелали всемогущие силы небесные, потому что, если бы меня не было здесь, никто не смог бы вас спасти.

— А теперь? — задыхаясь, прошептал больной.

— А теперь… Раз я здесь, то могу твердо сказать: ВЫ БУДЕТЕ ЖИТЬ!

Едва Нострадамус произнес эту фразу, лицо его обрело необычайно спокойное, даже безмятежное выражение. В момент, когда эта фраза была услышана, на лицо дофина легло выражение безграничного доверия. После тяжких мук на него вместе с пылким желанием выжить снизошла убежденность в том, что он непременно выживет. Он поднял глаза на целителя и улыбнулся ему с бесконечной благодарностью, его переполняла опьяняющая радость человека, сумевшего отойти от края бездны, откуда другие уже никогда не возвращаются.

Нострадамус вынул из-за пазухи маленькую коробочку и, достав из нее какой-то грязно-белый шарик, протянул его принцу. Франсуа с жадностью проглотил снадобье. Почти в ту же минуту он ощутил, как к нему приливают силы, как он медленно, но верно поднимается с самого дна пропасти, в которую неведомо как свалился. Смерть отступила от него!

• Предыдущая
• 22/112
• Следующая