Нострадамус - Зевако Мишель - Страница 10
- Предыдущая
- 10/112
- Следующая
Рено покачал головой.
«Катастрофа! — отозвалась на это движение душа Мари. — Ничто не помешает! Ничто!»
— Ты забываешь, обожаемая моя, ты совсем забыла о том, о чем я и сам не вспоминал в эти дни: мне надо найти доносчицу! Нужно, чтобы дочь Круамара расплатилась за свое предательство, за свое двойное преступление… Во-первых, она отправила мою мать на костер, а во-вторых… во-вторых, она — дочь своего отца! Потому что — послушай, Мари! — моя мать прокляла этого человека и в потомстве его! И только я могу и должен осуществить это проклятие!
— Как ты ее ненавидишь! — прошептала Мари.
— Что до моего отца, ты была права, напомнив мне о нем. Бедный старик с нетерпением ждет меня: ведь уже больше месяца назад я должен был приехать в Монпелье. А он ждет, что я привезу ему чудодейственный эликсир…
— Эликсир? — удивилась Мари. — Приворотное зелье?
— Можно сказать и так, — ответил Рено, улыбаясь. — Я ездил за ним в Лейпциг, в Германию, где его изготовил старый друг отца, маг и волшебник. Это зелье приворожит ему долголетие… Продлит ему жизнь, или, по крайней мере, придаст его дряхлеющему телу новые силы, необходимые для работы… Я вижу, тебя все это очень удивляет, дорогая возлюбленная? Подожди немножко, и ты узнаешь всю правду о гении моего отца, о моей бедной матери и обо мне самом.
— Боже! — сказала Мари, и любопытство ее на этот раз было вполне искренним. — Но когда же это случится?
— Когда ты станешь моей женой. А это будет очень скоро: завтра мы обвенчаемся. К свадьбе уже все готово. Со священником я договорился. Два моих друга, можно сказать, брата, Роншероль и Сент-Андре, о которых я столько тебе рассказывал, станут свидетелями нашего бракосочетания. Понимаешь, обожаемая моя Мари, я не хочу ехать в Монпелье раньше, чем дам тебе свое имя… А главное, — прибавил он пылко, — прежде, чем мы обменяемся теми поцелуями, которые сделают тебя навсегда моей. Завтра, Мари, уже завтра ты станешь моей навеки!
«Вот она, катастрофа, уже на пороге! — клокотала душа Мари. — Ничто не помешает! Никакой отсрочки! Ничто и никогда! Ничто? О, какая мысль! Всемогущий Господь, это Ты, Ты послал мне мысль, которая только что поразила меня! Это Ты приказываешь мне попрать честь, добродетель, стыд! Я стану его женой до венчания, тогда церковный брак ничего не будет значить… ОН НИЧЕГО НЕ БУДЕТ ЗНАЧИТЬ, ПОТОМУ ЧТО Я ОТДАМСЯ РЕНО ДО СВАДЬБЫ!»
Один взмах крыльев — и этот ангел чистоты поднялся над условностями вечных истин, туда, где уже не существует ни стыда, ни бесстыдства, ни добродетели, ни порока. «Может быть, я и буду наказана за это, но Рено не умрет от отчаяния, что полюбил дочь Круамара!»
Рено тем временем встал со словами:
— Мне пора идти… Мы договорились с Роншеролем и Сент-Андре, что они придут ко мне в это самое время. До свидания, моя дорогая, до завтра, сердце мое…
— Останься! — пролепетала Мари, обвивая руками шею возлюбленного. — Ах, останься, хоть ненадолго, не уходи так сразу…
— Ты хочешь, чтобы я остался? — спросил опьяненный ее нежностью Рено.
— Но разве ты не видишь, что я умираю от любви? Останься… пусть ненадолго… хоть чуть-чуть… Не уходи!
— Ты хочешь, чтобы я остался? — повторил молодой человек, чувствуя, как его всего охватывает трепет и как кровь в его жилах превращается в потоки вулканической лавы.
Она не отвечала. Только еще крепче обняла возлюбленного. Грудь ее волновалась… Глаза закрылись… Дрожащими губами, впав в полуобморочное состояние, Мари искала губ юноши… А когда она очнулась от этого доходящего до экстаза восторга, жертвоприношение любви состоялось: Мари стала женой Рено.
«Теперь, — повторяла себе девушка, когда потрясенная всем, что случилось, ослабевшая, она осталась одна в своей комнате, — о, теперь это венчание ни к чему!»
В этот самый момент Рено, который, исполненный райского блаженства, несся на встречу с друзьями, пылко признался себе:
«Теперь, о, теперь особенно необходимо, чтобы мы обвенчались завтра же, иначе — позор мне!»
Когда Рено подходил к своему дому, было около девяти часов вечера. Граф де Сент-Андре и барон де Роншероль терпеливо ждали, пока он появится, и это терпеливое ожидание было вдохновлено не чем иным, как самой жгучей ненавистью.
— Простите, простите меня, друзья мои! — принялся извиняться Рено, едва показавшись на пороге. — Если бы вы только знали… Но раз уж мы собрались здесь все, давайте сразу условимся, что и как будем делать завтра, в этот великий и незабываемый день.
— Погоди, дорогой мой, — ответил ему Роншероль, — не мы одни томимся в ожидании. На кухне подкрепляется один бедный малый, который сидит здесь и ждет тебя с двух часов пополудни.
— Что это за человек? — спросил Рено со смутным беспокойством, предвещавшим беду, которая могла вот-вот случиться.
— Чей-то посланец, — внимательно вглядываясь в него, сказал Сент-Андре.
— Посланец из Монпелье, — уточнил Роншероль, также пожирая глазами молодого человека.
Услышав последние слова, Рено сорвался с места, как сумасшедший. Не прошло и двух секунд, как он уже беседовал с курьером.
— Вы прибыли из Монпелье?
— За одиннадцать дней, сударь. Я делал почти по восемнадцать лье в сутки, загнал в дороге двух лошадей, и.вот я уже с полудня в Париже!
Рено протянул посланцу отца кошелек, полный золотых монет.
— Где он берет столько золота? — прошептал Роншероль.
— Тихо! — зашипел на него Сент-Андре. — Посмотрим. Послушаем.
Приезжий радостно схватил кошелек и в обмен протянул Рено письмо. Молодой человек резким жестом сорвал печать и — побледнев, тяжело переведя дух — принялся читать. В послании было написано:
«Если в течение двадцати дней я не получу эликсира, который мой ученый брат Экзаэль наверняка передал тебе для меня, я умру. Двадцать дней — все, что мне осталось. Поторопись, сын мой! Но если ты приедешь слишком поздно, вот моя последняя воля: ты разроешь мою могилу и прочтешь пергамент, который найдешь спрятанным в одежде, надетой на меня перед похоронами. Обнимаю тебя, дорогое мое дитя, посылаю тебе мое благословение. Утешь свою матушку, вели ей не плакать, скажи ей, что моя последняя мысль была о ней и о тебе и что я жду вас обоих в прибежище астральных душ.
Н.
Поторопись! Поторопись! Может быть, еще есть время…»
Когда Рено поднял глаза от письма, он был смертельно бледен. Нахмурив брови, юноша некоторое время что-то сосредоточенно в уме подсчитывал, видимо, пытаясь охватить всю ситуацию в целом и решить мучающую его проблему. Потом твердым шагом подошел к огню и сжег присланное отцом письмо. Только после этого он обратился к курьеру:
— Тебе знаком человек, приславший тебя?
— Нет, мессир. Но я пообещал ему добраться сюда за двенадцать дней. Ваша милость видит, что я сдержал слово, даже управился всего за одиннадцать!
— Хорошо. Но мне нужно проделать весь путь за девять дней. Это возможно?
— Да, если загнать полдюжины добрых лошадок…
— Я загоню десяток и потрачу на дорогу неделю. Что ж, можете идти, друг мой.
Посланец поклонился до земли и исчез.
— Что, плохие новости? — спросил Роншероль.
— Очень, — процедил Рено сквозь зубы.
— Какое несчастье, друг мой! — воскликнул Сент-Андре. — Тебя словно преследуют беды! Потому что — только не отрицай, Рено, а то я перестану верить в твою дружбу! — вот уже неделю я вижу, что ты подавлен каким-то страшным горем. Твои возгласы, твое поведение, твой голос, рыдания, которых порой ты не в силах сдержать, — все, все говорит об этом!
— Да, — подтвердил Роншероль, — и началось это… Когда же? Погоди-погоди… Ах да, в тот самый день, когда происходил этот мятеж нищих на Гревской площади! Когда сожгли колдунью…
Рено опустил голову. Сердце его будто сжимали тиски. Он переживал одну из тех минут, когда человек, каким бы сильным и мужественным ни был, может просто умереть, если не услышит слова утешения, одну из тех минут, когда человек забывает об осторожности, об угрожающей опасности, обо всем на свете, когда он способен отдать все за самую малость дружеского участия.
- Предыдущая
- 10/112
- Следующая
