Рославлев, или Русские в 1812 году - Загоскин Михаил Николаевич - Страница 36
- Предыдущая
- 36/82
- Следующая
В продолжение сего разговора Рославлев несколько раз менялся в лице.
– Итак… – сказал он. – Итак… нет сомненья… все то, что я видел…
– А что вы видели, сударь? – спросил с любопытством Егор.
– Я видел мою невесту…
– Вашу невесту? В кладбищной церкви! в полночь? Христос с вами, сударь! Что вы? Вам померещилось!
– В венце перед налоем…
– Господи помилуй!.. Да это демонское наваждение…
– Ах, Егор! если б в самом деле какой-нибудь злой дух…
– А что ж вы думаете? Ведь сатана хитер, сударь, хоть кого из ума выведет. Ну, помилуйте, как могли вы видеть Палагею Николаевну на кладбище, когда она нездорова и лежит в постеле?
– Что ты говоришь?.. Почему ты знаешь?
– Сию минуту сестрица ее изволила говорить с лекарем.
– Оленька здесь? Где ж она?
– Уехала домой. Она всю ночь сидела подле вашей кровати; а уж как плакала! Господи боже мой!.. откуда слезы брались! Она изволила оставить вам письмо.
– Письмо? Подай, подай!..
Егор взял со стола запечатанное письмо и подал его своему господину.
– От Полины!.. – вскричал Рославлев. Он, сорвав печать, развернул дрожащей рукою письмо. Холодный пот покрыл помертвевшее лицо его, глаза искали слов… но сначала он не мог разобрать ничего: все строчки казались перемешанными, все буквы не на своих местах, наконец с величайшим трудом он прочел следующее:
«Вы должны ненавидеть… нет! я не достойна вашей ненависти: это чувство слишком близко любви; вы должны, вы имеете полное право презирать меня. Не смею надеяться, что, открыв вам ужасную тайну, которую думала унести с собой в могилу, я заставлю вас пожалеть обо мне. Я вас не знала еще, Рославлев, когда полюбила того, кому принадлежу теперь навсегда. Он любил меня, но тогда он не мог еще быть моим мужем. Я не могла даже мечтать, что встречусь с ним в здешнем мире, и, несмотря на это, желания матушки, просьбы сестры моей, ничто не поколебало бы моего намерения остаться вечно свободною; но бескорыстная любовь ваша, ваше терпенье, постоянство, делание видеть счастливым человека, к которому дружба моя была так же беспредельна, как и любовь к нему, – вот что сделало меня виновною. Безумная! я обманывала сама себя! Я думала, что, видя вас благополучным, менее буду несчастлива; что, произнеся клятву любить вас одного, при помощи божией, я забуду все прошедшее; что образ того, кто преследовал меня наяву и во сне, о ком я не могла и думать без преступления, изгладится навсегда из моей памяти. Я согласилась принадлежать вам и, клянусь богом, не изменила бы моему обещанию, если бы он встретился со мною во всем прежнем своем блеске, благолучный, одаренный всем, чему завидуют в свете. Но он явился предо мною покрытый ранами, несчастный, всеми оставленный и с прежней любовью в сердце! Казалось, сами небеса желали соединить нас – он мог располагать своей рукою, и вы, Рославлев, вы сами показали ему дорогу в дом наш!..»
– Довольно! – вскричал Рославлев, сжимая с судорожным движением в руке своей измятое письмо. – Чего еще мне надобно? Егор! лошадей!
– Как, сударь? Вы хотите ехать?
– Да!
– Не видев вашей невесты?
– Молчи!
– Помилуйте, сударь! Как вам ехать сегодня?
– Да! сегодня… сейчас… сию минуту!..
– Но куда, сударь? К нам в деревню?
– Нет! здесь мне душно… Дальше, дальше! Туда, где я могу утонуть в крови злодеев-французов.
– Говорят, сударь, что они недалеко от Москвы.
– Недалеко? Итак, в Москву!
– А рана ваша?
– Не бойся! Я умру не от нее. Ступай скорее! Ямщик, который нас привез, верно, еще не уехал. Чтоб чрез полчаса нас здесь не было. Ни слова более! – продолжал Рославлев, замечая, что Егор готовился снова возражать, – я приказываю тебе! Постой! Вынь из шкатулки лист бумаги и чернильницу. Я хочу, я должен отвечать ей. Теперь ступай за лошадьми, – прибавил он, когда слуга исполнил его приказание.
– Но если ямщик попросит двойные прогоны?
– Дай вчетверо, но чтоб чрез полчаса нас здесь не было.
Егор вышел, а Рославлев начал писать следующее: «Я не дочитал письма вашего. Вы графиня Сеникур, жена пленного француза, – на что мне знать остальное? Не о себе хочу я говорить – моя участь решена: смерть возвратит мне спокойствие; она потушит адское пламя, которое горит теперь в груди моей; но вы!.. Слушайте приговор ваш! Вы не умрете ни от стыда, ни от раскаяния; проклятие всех русских, которое прогремит над преступной главой вашей, не убьет вас – нет! вы станете жить. Прижав к сердцу обагренную кровью русских, кровью братьев ваших, руку мужа, вы пойдете вместе с ним по пути, устланному трупами ваших соотечественников. Торжествуйте вместе с ним каждую победу злодеев наших! Забудьте, что вы русская, забудьте бога… Да! вы должны выбирать одно из двух: или вовсе забыть его, или молить, чтоб он помог французам погубить Россию. В этой смертной борьбе нет средины или мы, или французы должны погибнуть; а вы – жена француза! Умрите, несчастная, умрите сегодня, если можно, – я желаю этого. Да, Полина, я молю об этом бога… Я чувствую… да, я чувствую, что еще люблю вас!..»
Рославлев перестал писать; крупные слезы покатились градом по лицу его.
– А! Владимир Сергеевич! – сказал лекарь, входя в комнату, – вы уж и встали? Ну что, как вы себя чувствуете?
Рославлев закрыл платком глаза и не отвечал ни слова. Лекарь взял его за руку и, поглядев на него с состраданием, повторил свой вопрос.
– Я здоров, – отвечал Рославлев, – и сейчас еду.
– Что вы? Как это можно? У вас жар.
– Вы ошибаетесь, – перервал Рославлев, положив руку на грудь свою.
– Здесь холодно, как в могиле.
– Вам надобен покой.
– Не бойтесь! – сказал с горькой улыбкою Рославлев. – Я найду его.
– Но по крайней мере, примите это лекарство и дайте мне перевязать вашу руку.
– И, полноте! на что это? Я могу еще владеть саблею. Благодаря бога правая рука моя цела; не бойтесь, она найдет еще дорогу к сердцу каждого француза. Ну что? – продолжал Рославлев, обращаясь к вошедшему Егору. – Что лошади?
– Привел, сударь!
Рославлев встал и, шатаясь, подошел к лекарю.
– Вот письмо к Палагее Николаевне, – сказал он. – Потрудитесь отдать его. Прощайте!
Лекарь взял молча письмо и вышел вслед за Рославлевым на крыльцо.
– Прощайте, прощайте… – повторял Рославлев, садясь в телегу. – Скажите ей… Нет! не говорите ничего!..
– Я сегодня поутру ее видел, – сказал вполголоса лекарь, – и если б вы на нее взглянули… Ах, Владимир Сергеевич! она несчастнее вас!
– Слава богу! Итак, этот француз не совсем еще задушил в ней совесть!
– Я лекарь, Владимир Сергеевич; я привык видеть горесть и отчаяние; но клянусь вам богом, в жизнь мою не видывал ничего ужаснее. Она в полной памяти, а говорит беспрестанно о церковной паперти; видит везде кровь, сумасшедшую Федору; то хохочет, то стонет, как умирающая; а слезы не льются…
– Ступай! – закричал Рославлев. Извозчик тронул лошадей. – Нет, нет! постой! Итак, она очень несчастлива? – продолжал он, обращаясь к лекарю, – Очень?.. Послушайте! скажите ей, что я здоров… что она… подайте назад мое письмо.
Лекарь подал ему письмо; Рославлев схватил его, изорвал и закричал извозчику:
– Пять рублей на водку, но до самой станции вскачь – пошел!
Менее чем в два часа примчались они на первую станцию. Рославлев, несмотря на убеждения своего слуги, не хотел отдохнуть; он уверял, что чувствует себя совершенно здоровым; но его пылающие щеки, дикой, беспокойный взгляд – все доказывало, что сильная горячка начинает свирепствовать в крови его. Переменив лошадей, они поскакали далее. Не более двадцати верст оставалось до Москвы. Они не обогнали никого, но почти на каждой версте встречались с ними проезжие; не слышно было веселых песен извозчиков; молча, как в похоронном ходу, тянулись по большой Московской дороге целые обозы экипажей. Многие из проезжающих, идя задумчиво: подле карет своих, обращали от времени до времени свой тоскливый взгляд туда, где позади их осталась опустевшая Москва. Быть может, они в последний раз простились с нею. Их пасмурные лица казались еще грустнее от противуположности с веселыми и беззаботными лицами детей, которые, выглядывая из дорожных экипажей, с шумной радостью любовались открытыми полями и зеленеющимся лесом.
- Предыдущая
- 36/82
- Следующая
