Хэда - Задорнов Николай Павлович - Страница 60
- Предыдущая
- 60/101
- Следующая
На другой день после работы новый переводчик Сьоза пил чай у Ябадоо и, между прочим, спросил, хороши ли дальние стекла у Кокоро-сан.
Ябадоо, смеясь, стал расписывать достоинства подзорной трубы Александра.
– Уэкава-сама получил приказ: раздобыть дальние стекла для государственного вельможи. Приказал Кавадзи-сама. – Сьоза просил Ябадоо посредничать.
Новость ошеломляющая! Труба понадобилась для кого-то из высших лиц, это ясно: Кавадзи хлопочет и приказывает. Никто не требует, но это дела не меняет. Надо исполнять.
– Не для чиновника! – подтвердил эдоский переводчик.
– Я понимаю, спасибо. – «Но, наверно, ничего не получится. Однако попытаемся».
– Александр Кокоро-сан не сможет. У него стекла – подарок от императора России, строго будет наказан, если отдаст.
Позвали унтер-офицера Аввакумова.
– Не знаешь ли, у кого купить трубу?
– У поручика Елкина несколько труб. Он, наверное, уступит.
Сьоза пошел в дом при храме Хонзенди, где жили офицеры, и сказал Елкину, что одно высокое лицо просит его продать трубу.
– Ну, ты меня не пугай. Скажи, кто просит.
– Очень большой дай. Чин дай!
– Здесь? В Эдо?
– В Эдо, – как бы стыдливо признался Сьоза.
– У меня трубы не очень хорошие. Для высокого лица неприлично такие продавать.
Елкин позвал на совет Сибирцева.
– Вот, переводчик просит продать подзорную трубу для кого-то в Эдо и обещает заплатить золотом. Может быть, у вас, Алексей Николаевич, есть хорошая труба?
– Кому? – спросил Сибирцев. – Имя его?
Сьоза застеснялся.
– Не могу сказать, – ответил, хихикая, словно его защекотали.
– Тогда не продадим.
– Тогда я скажу.
– Пожалуй.
– Но сначала дайте трубу.
Сибирцев подумал, сходил в соседний храм к адмиралу, посоветовался. Вернулся к себе в каюту и вынес трубу. Открыли окно, посмотрели в море, на бухту, на горы и на облака.
– Проверили?
– Да, очень хорошая... Для самого... – Сьоза говорил чуть слышно, – канцлера Японии.
– Он просил?
– Он. Пожалуйста...
– Денег не возьмем. Подарок канцлеру Абэ. Нижайше просим принять.
Сьоза спрятал трубу в плетеную коробку. Сказал, что заплачено или отдарено будет щедро, и поспешно ушел.
– Каково, брат, – сказал Елкин. – Абэ лично!
– А может быть, это для императора?
– Видно, заело их... Берутся за дело яро. Канцлер просит раздобыть нужную вещь! А, брат, это не контрабанда?
– Адмирал велел. Сказал, что хороший признак, обращаются к нам, как к своим, кому доверяют. Могли бы у американцев купить за золото.
«Чем все это кончится? – подумал Алексей. – Конечно, мы дисциплинированны и не разгласим ничего, они это видят. Если в мире и узнают когда-нибудь про эту трубу для канцлера, то от самих японцев, только. А мы спрячем все тайны!»
Сьоза вернулся и сказал Алексею Сибирцеву, что Оюки-сан просит прийти сегодня в то место, которое он знает.
Алексею очень хотелось повидать Оюки. Да и надо побыть на людях. Немного рассеяться и забыться. Опять, видно, общество соберется, будет весело!
Алексей не удержался и зашел в дом Ота. Большое помещение перегорожено красивыми бумажными стенами, как в первые наши дни в Хэда. Нет никакой чертежной. Много комнат, всюду украшения и картины. Постланы чистые толстые татами из рисовой соломы. Суетятся какие-то женщины.
– Оюки!
– Ареса!
– У мисс Мидзуно сегодня прием?
– Надо идти!
– Скоро и мы уедем, наш лагерь опустеет.
Оюки сказала:
– Я очень нездорова, сегодня не выйду из дому... но вы, Ареса, придите обязательно... Вам будет сюрприз.
Алексей вышел на улицу как пришибленный. В таких случаях лжешь себе и людям, делаешь вид, что скучаешь по компании, в которую якобы стремишься. Я обидел ее? Но, наверно, заметила, как я сразу погас, когда сказала, что не придет, торжествующе проглянула ее радость. Я выдал себя, не сразу взял в руки. А ложь ложью, но, кажется, ее не обманешь... Ну что же, пусть! – с обидой подумал Алексей. Пусть этим и утешается! По виду ее не скажешь, что нездорова... Может быть, и лучше так...
...Вот и вечер. И старые ворота, подновленные к приезду князя Мидзуно, калитка, холм перед воротами и такой же холм за дорогой. Темнеет. Сад, переходящий в огород, а дальше опять рисовые поля и скрытые в сумерках предгорья. Там где-то, как в Симода, дикие пальмы пробиваются из-под скал. В лесу вьюны, колючки и черные кипарисы.
В дневное время во дворе у храма сплошной яркий пояс из желтых, оранжевых и розовых цветов рододендрона, волны желтого переливаются с оранжевыми, с разбросанными кустами адисая переходящих тонов, сине-красного, сине-белого и белоснежно-белого. Горят цветы ярко-красные, багровые, кумачовые... В сумеречной серости гаснут гортензии и камелии.
Деревья цветут здесь позже, чем в Симода. Развесистые азалии с черными стволами разрослись выше храма, как розовым и красным снегом осыпаны цветами их еще светлевшие вершины. А в глубине сада как черные часовые – хиноки и опять деревья азалии в тучном цвету, как вечерние стога красного сена.
«Придите обязательно!..»
В храме было тихо.
Алексей отворил дверь. В главном помещении пусто. Темно и странно. Статуи чуть блестят у дальней стены. Алексей прошел во внутренние комнаты. Там тоже темно и пусто.
Алексей нашел фонарь, зажег его. Странно, что никого нет. Неужели ни священника, ни его жены? Может быть, в соседнем доме?
Алексей постучал в квартиру священника. Кто-то выглянул из двери. Алексей пригляделся. Это молодой монах. Кажется, за ним мелькнуло лицо хозяйки. Монах что-то буркнул и поклонился. Затворил дверь, и слышно было, как он сбежал по ступенькам.
Алексей отступил. Где же все? Где Григорьев? Где княжна?..
Он вернулся в главное помещение храма и стоял в оцепенении. Чувство горечи овладевало им. Ужасная пустота почувствовалась во всем.
Боковая дверь отворилась, и в комнату тихо вошла высокая женская фигура. Перед Алексеем была элегантная, тонкая европеянка в прекрасном платье с декольте и в скромных украшениях. Шелк ее платья тона наступившей ночи и оттенков потемневшего храма. Реально ли это?
Сибирцева подрал мороз по коже! Я схожу с ума... Этого не может быть! Неужели княжна? Он готов был отступить. Для такой встречи у него не было ни желания, ни циничного убеждения в своем праве.
– А-ре-са...
– Оюки! Вы? Боже мой!.. Как я рад! Это вы, вы...
– А это я!.. Ты, Ареса?
Шелест шелка, чуть слышные шаги, частое дыхание. Как бы теряя над собой власть, Оюки опустилась перед ним на колени. Он поднял ее. «Какая она душистая! Какая тонкая!» Легкостью, покорностью и чистотой веяло от каждого ее движения.
Оюки отшатнулась. У нее огромные, прекрасные глаза. Он взял ее руку и горячо обнял.
– Ареса! – Она слабо обхватила его плечи.
Какое-то отчаяние страдания было в ее поцелуях и движениях, и эта мучительная жгучая боль передавалась ему и смешивалась с чувством наслаждения.
Ее поцелуи становились жарче, как бы сознательней и желанней.
...В раскрытом широко входе, как на квадратной картине, – ночной сад с черными цветами и серебряной листвой, и только кое-где камелии в полном расцвете светятся странной краснотой с подмесью мрака.
Ее тело билось в муке чувств, она вырвала наконец его из объятий всех других женщин – наездниц, виолончелисток, красавиц в декольте на балу, американок тоже...
...Его голова лежала на круглом валике, глаза в глаза, рядом с ее головой, ласковые волны ее девичьих душистых волос как нежное море.
Отчаяние истомленной и оскорбленной молодости в расцвете сил еще билось в ней, ее тело мучили жестокие законы стыда и чести, отброшенные, казалось бы, напрочь в этом пустынном полуночном храме.
На рассвете она сказала:
– Я только хотела показать тебе мое западное платье.
– Сюрприз? Благодарю...
Да, платье, брошенное на татами, проступало в пробуждавшемся свете дня, его роскошный шелк не так темен, как показалось; искры и множество изломанных линий оживляют драгоценную строгость. Прекрасные европейские туфли!
- Предыдущая
- 60/101
- Следующая
