Хэда - Задорнов Николай Павлович - Страница 26

• Предыдущая
• 26/101
• Следующая

Поэтому Оки уверена, что Ареса-сан ее поймет? Нет. Как существует особый женский язык, которому обучают с детства и который составляет особую прелесть воспитанных светских девиц, так существует женское понимание событий, недоступное пониманию мужчин, и еще более женское ощущение достоинств. Оки, как и Оюки, как и Сайо, и десятки других юных японок, подчиняясь господству отцов и наставлениям бонз и ученых мудрецов, судили не по их обязывающим традиционным понятиям, а угадывали то, что было скрыто и что улавливается лишь знающими женский язык. Они судили о том, что слыхали сами и главным образом – что сами видели.

Поэтому сегодняшний вечер незабываем. Она видела самого Ареса-сан. Она говорила с ним сама, по-европейски глядя в его лицо, не сгибаясь, с распрямленной спиной. Неужели в такое время, когда так велик всеобщий подъем чувств, когда такая чуткость, моментальная отзывчивость, когда взаимное любопытство так обострено и обнаруживается пылкость, когда бушует тайфун взаимных интересов, которых уже не в силах сдержать третий век надежной изоляции и адмирал Путятин, запрещающий увлечения своим морским воинам, неужели еще что-то может остаться неясным там, где друг друга понимают без слов?..

– Григорьев-то – светский кавалер! – сказал Можайский с оттенком восхищения, когда вышли из храма.

– При офицерах он невольно связан, а бывает очень развязен и остроумен, – с похвалой отозвался отец Василий. – Так блеснет, что его не узнаете!

Махов сам мужик, и его прельщает все мужицкое! А княжна не разбирается!

Оба офицера, священник и Гошкевич шли полями, освещая дорогу фонарем. Унтер-офицер остался с японцами, сказал, что будет еще рисовать допоздна. Прощаясь и провожая, посмотрел с таким выражением, словно хотел сказать своим офицерам и духовному отцу: «Заходите к нам еще», – но постеснялся. Сжался под взглядом Алексея, у которого, однако, не то было на уме. А теперь, когда ушли, Алексею слышалась ирония в речах Григорьева. Что же это? Грядущее всеобщее равенство? Американский банкир Сайлес, наверно, похлопал бы Григорьева дружески по плечу, но потом провел бы его за нос, хотя и позвал бы его при случае к себе на именины!

Может быть, Оки хотела спросить: «У тебя в сердце Оюки-сан? Или нет?» А может быть, и спросила. «Спасибо, Ареса-сан, спасибо».

– На чьи же средства такой пир? – спросил Можайский. – Ведь сегодня мы пили превосходное вино и сакэ этого сорта очень дорогое?

– При храме у князя все свои люди. Тут всё за его счет. С его дочерью приехал целый штат слуг, – ответил Махов. – Храм содержится на средства князя. Он сам тут же останавливается. Художник от него же. И старая женщина – его родственница... И вот, поди ж ты, понравился княжне наш унтер-офицер с его трубой и пачкотней! – вдруг удивленно и, видимо, не без умысла сказал Махов. Хитрый поп; видно, притворяется. А сам души в нем не чает! – А вы еще идти не хотели. Разве не прелюбопытно? Княжна научилась изображать фигуры людей, как ее Александр Иванович учит. Они подолгу заставляют кого-нибудь из слуг позировать. И рисуют и пишут красками. Однако у нее, как и у ее японского учителя, все мы получаемся похожими на японцев.

– Поначалу Григорьев ходил туда тайком, перелезая вечером через забор, как и все матросы. Григорьев хочет ее учить и на кларнете играть, – отозвался Гошкевич.

– Как можно! – вскричал Можайский. – Она же не знает, надо объяснить ей, что кларнет вульгарный инструмент.

– Да, Григорьев и сам, может быть, уверен, что лучше кларнета музыки нет...

– Да ну, пусть учит! – ответил Гошкевич. – Не сбивайте их с толку. Рояля у нас нет и не скоро еще в Японию привезут.

– А как он рисует, сам Григорьев?

– Может быть, вы, Можайский, дали бы ей уроки?

Александр ответил, что Григорьев явно способный, хотя и малограмотный. Тяготеет к жанровым сценам. Характерные типы получаются хорошо... но несколько статично.

– Конечно, не Федотов! – заключил он.

– Надо ли ей объяснить, что Григорьев не дворянин? А то получится с нашей стороны что-то вроде злой шутки. Ведь у них все воины – дворяне, даже низшие рядовые...

– Зачем?

– Да она, может быть, и знает! Он ей объясняет лучше и серьезней любого офицера, – сказал Гошкевич.

– Она, пожалуй, в самом деле думает, что и у нас все матросы – буси, как и у них. И что Григорьев – буси и живет по кодексу буси...

– А не по уставу!

Алексей шел, глубоко задумавшись. Странно. Я не знал этого прежде за собой! Стоило княжне сказать мне про Оюки, как мне кажется, я к ней сразу переменился. Оюки в самом деле прелестна. Умная и серьезная, а я недооценивал ее, как и ее стремления к знаниям. Неужели я все это почувствовал только потому, что мне сказала об этом аристократка, юная дочь князя?

Оки слыхала, что после расставания с иностранцами, наверно, за дело примутся палачи. Но это никого не останавливает, сила чувств побеждает бесконечно и давно известные системы философов и предрешает судьбы. Там, где будущего надо ждать, заливаясь слезами, все лишь смеются!

Оки и не желала более близких знакомств с императорскими офицерами из посольства Путятина. Григорьев – тот, кто ей нужен. Он почтителен и угодлив. Но он вполне западный человек. Много знает, талантлив, ретив и очень старателен.

Она получала все, что ей было нужно, через него, как через слугу, а с его морскими начальниками, при ее положении, было бы трудней и унизительней, и никто не занимался бы с ней, как Григорьев. И не с ним искала она знакомства. Ее, как и всех в аристократическом обществе, кто соглашался, что перемены неизбежны, занимала не Россия, а Америка, и она тоже будет стремиться к Америке. Так говорят отец и братья. Не погружаться во все русское!

Что же Ареса-сан? Он очень гордый воин, все женщины видят его. А он не видит их. Это очень достойно. Почему другие мужчины не понимают? Они – с маслеными глазами и льстивой речью? Он – воин! Он рыцарски простился. Чуть слышно ударил в каблуки, трагически покорно и на кратчайший миг и так сдержанно и красиво склонилась перед Оки в поклоне его юная, но большая и умная голова. Он все понял и все знает, но помнит свой долг воина.

...А старший брат Оки служит в Киото при дворе тенно. Второй брат в походе княжеских воинов, во главе отряда подданных. В нем дух буси, он будущее Ниппона. «Тигры берегут шкуру, а буси берегут честь». Буси воспитывают в себе дух и железную волю, умение владеть мечом и шпагой и стойкость... Кодекс поведения буси – бусидо.

– Господа, – встретил поздних пришельцев Мусин-Пушкин, – в Симода пришло американское торговое судно «Кароляйн Фут». Посьет прислал адмиралу письмо, пишет, что намерен зафрахтовать корабль и несколькими партиями перевезти на нем всех нас в Россию. Таким образом закончится вся наша эпопея. Он ждет распоряжений адмирала и просит срочно отправить к нему Шиллинга, Сибирцева, Можайского и Гошкевича, десять лучших матросов и не позже чем еще через, день выслать духовой оркестр.

«Зачем Константину Николаевичу духовой оркестр?» – рассеянно и устало подумал Алексей.

Мусин-Пушкин снимал нагар со свечи черными от копоти щипцами.

– Адмирал предполагает, что американский коммодор Адамс сдержал свое слово и шхуна прислана им.

– Американцы теперь хлынут сюда, – сказал из-за перегородки Елкин. – Получается, что мы для них открыли Японию. Они нам еще спасибо не скажут.

– Да, они теперь хлынут сюда, – согласился Пушкин. – Встречи с американцами будут частыми.

– Зачем же оркестр? – спросил Можайский.

– Не знаю. Вам, Александр Федорович, и вам, Алексей Николаевич, чуть свет отправляться с адмиралом в Симоду. Прощайтесь, мой дорогой, с вашими друзьями и поклонницами, вы их больше уж не увидите, вероятно. Готовьтесь... В четыре утра сбор в Хосенди.

– Вы полагаете, все это серьезно? – спросил Можайский.

– Вполне серьезно. Идет война.

• Предыдущая
• 26/101
• Следующая