Цунами - Задорнов Николай Павлович - Страница 14
- Предыдущая
- 14/122
- Следующая
Утром при подъеме флага адмирал опять с властным спокойствием и в упор смотрел своим мутным взглядом с высоты роста на вытянувшихся в струнку подчиненных. Он эту молодежь взял в вояж, все они закалились под его командованием, стали настоящими офицерами, повидали разные страны. А ведь были еще в пеленках, когда он задумал путешествие в Японию. Он своего добился, открыл для этой молодежи мир, вошел с ней в запертую Азию. И они же его считают реакционером и консерватором. Чем более дело удается ему, тем, как кажется, и они сильнее недовольны им.
Он подготовил экспедицию не лучшим образом. По примеру времен своей молодости!.. Часто из-за таких раздумий он со странной неприязнью смотрел на подчиненных офицеров, понимая, что они не смеют его не осуждать.
Можайский, как человек самый образованный, владеющий современными знаниями и применяющий их на практике, должен быть более всех недоволен. Гончаров не изобретатель, не знал толку ни в оружии, ни в машинах, но и он многое понимал. Новичок Можайский вправе настраивать своих товарищей против адмирала, хотя, кажется, пока не позволяет себе ничего подобного.
А Перри как будто бы не консерватор? Но консерватор богатый, со средствами! А мы бедные консерваторы. И даже японцы это заметят.
Путятин не против свободного мнения, как это кажется всем офицерам. Пусть думают что хотят. Но пусть слушаются. А Перри еще рано торжествовать! Цыплят по осени считают. Разве я не понимаю, что паровой флот удобней и подвижней, позволяет маневрировать. Но и с паровым можно ко дну пойти не хуже, чем с парусным, или обнаружить душевную низость.
Адмирал подбирал в свою экспедицию офицеров, просвещенных и гуманных… Гончаров умел столковаться с японцами. Японцы его любили и ему верили и первые оценили. Объяснили нам, что писатель может быть дипломатом. К сожалению, сам-то Иван Александрович не понял либо себя не оценил! А читатели его никогда этого и не узнают, каков талант дипломатический загублен из простой неприязни ко мне, к адмиралу! Все из-за интриги Унковского!
Адмирал ушел к себе в каюту. Он вызвал Посьета и Гошкевича. Когда они уселись в кресло, сказал:
– Господа, необходимо составить письмо на имя японского правительственного совета о том, что я прошу выслать японских уполномоченных для переговоров с нами в город Осака.
Осака находится вблизи Киото. А в Киото резиденция духовного императора.
Заговорил Гошкевич:
– Японцы могут счесть это для себя обидным… Неуважением к обычаям страны.
– Таков план, – сказал Путятин. О подробностях этого плана и его значении он говорить пока не хотел.
Гошкевич и Посьет знали, что адмирал давно заговаривает о «духовном начале». Его стали осторожно уверять, что ничего не получится, что духовный император – это лишь что-то вроде пережитка далеких времен. Посьет живо сообразил, что может быть целью таких туманных намерений адмирала.
– Власть императора принадлежит не прошлому, а будущему, господа! – категорически заявил Путятин.
– Наши планы меняются? – спросил Гошкевич.
– Нет. Мы идем в Хакодате, и вся наша деятельность там будет направлена на то, чтобы избежать необходимости обращения к священной особе императора.
Путятин повторил, что необходимо составить письмо о высылке уполномоченных в Осака.
«Перри пришел в Эдо, а наш адмирал хочет в Киото», – уходя, подумал Гошкевич.
Путятин опять обнаруживал совершенное непонимание современной жизни и косный, крайний консерватизм.
«Да и тут выкажу себя реакционером и подам еще японцам повод для революции! – подумал Путятин, проводив своих секретарей и советников. – Такой революции еще нигде не бывало. Не во вред, а в пользу императора. Но это будет не реставрация Бурбонов! А что, если вдруг… В самом деле?..»
В салон вошел капитан Лесовский:
– Слева по борту трехмачтовое судно идет из Сангарского пролива.
Тяжелое лицо адмирала переменилось не сразу. Выражение одухотворенности и воодушевления заменялось чем-то тяжелым, простым и твердым. Казалось, адмирал мысленно перевооружался, сменяя мирный свой вид на привычную, грузную властность.
На палубе послышались крики офицеров. По всему кораблю забегали, доносился тяжкий скрип дерева под давлением огромных чугунных орудий, которые готовились к бою.
Адмиралу не надо было одеваться или приводить себя в порядок. Он всегда наготове. Строй его мыслей переменился, и он вернулся в состояние боевой решимости, к которой привык, как к вечной броне.
- Предыдущая
- 14/122
- Следующая
