Ситуация на Балканах - Юзефович Леонид Абрамович - Страница 19

• Предыдущая
• 19/34
• Следующая

– Постойте, – властно вмешался Хотек. – Я хочу знать, кто она.

– Эта женщина любила князя, – сказал Иван Дмитриевич.

Хотек перевел взгляд на Шувалова:

– Граф, надеюсь, вы понимаете, кого она оскорбляет в моем лице?

– Убийца! Как совести хватило надеть! – Отпихнув Певцова, Стрекалова шагнула к послу, сорвала с его груди траурную розетку, смяла в кулаке, но тут же пальцы бессильно разжались, черный шелковый цветочек упал на пол.

– Поднимите! – рявкнул Шувалов.

Стрекалова затрясла головой, крупные слезы брызнули из-под век. Певцов подобрал розетку и с поклоном вручил Хотеку; тот небрежно сунул ее в карман, сказав Шувалову:

– Вынужден требовать ареста этой дамы. Я лично буду присутствовать на допросе.

– Ротмистр! – приказал Шувалов. – Увезите.

– Слушаюсь, ваше сиятельство… А куда везти?

– В крепость.

– Нет, – Иван Дмитриевич заслонил Стрекалову. – Я не позволю.

Певцов и Рукавишников, переглянувшись, устремились к нему, но рядом с Иваном Дмитриевичем встал его новый друг, Преображенский поручик, которому уже нечего было терять. Он выхватил шашку, свирепо хакнув, отмахнул ею перед собой – уих-вьих! – и повернулся к Шувалову:

– Ваше превосходительство, это я отомстил князю фон Аренсбергу.

– Берегитесь! – крикнул Певцов, не решаясь подойти ближе.

Шувалов отшатнулся, а поручик, сделав шаг вперед, припал губами к лезвию и протянул ему шашку:

– Вот орудие моей священной мести…

От дыхания туманное пятно растеклось по клинку. Когда оно съежилось и растаяло, Шувалов опасливо принял шашку, не зная, что с ней делать дальше.

– Довольно ломать комедию! – не выдержал Хотек. – Ваши актеры хороши, но почему вы не объяснили им, что Людвига задушили подушками?

Стрекалова умоляюще смотрела на Ивана Дмитриевича:

– Что же вы молчите? Вы обещали уличить убийцу!

Кровь у Константинова текла из носу и скоро перестала. Он поднялся. У двуглавых орлов на пуговках образовались проплешины в оперении, как после линьки, – оттого, что ими пробороздили по камням. Нижняя пуговица вовсе оторвалась. Глаз, метко пораженный трактирным половым, начал заплывать, остальное все было в порядке.

Он ощупал в кармане золотые монеты. К первой, найденной Иваном Дмитриевичем в княжеской спальне, прибавилась еще одна; Константинов не собирался возвращать ее половому – это будет штраф за причиненное увечье. Наполеондоры утешающе звякнули друг о друга.

Небо затянуло тучами, дул ледяной ветер со снегом. Константинов собрал с бровки тротуара немного снежку и приложил к переносице. Хотел поискать пуговицу, но справа послышался удаляющийся свист – веселый итальянский мотивчик. Константинов, как суслик, побежал на свист. Непрочные весенние хлопья таяли на щеках, но снегу все подсыпало, ветер превратился в самый настоящий буран. Светлобородый шел впереди, его широкая спина то пропадала в метели, то опять выныривала. Константинов не отставал. Улицы, каналы, мосты, разгулявшаяся Нева глухо шумит в темноте, катит белые барашки на узкий ледяной припай у берега; вымершие линии Васильевского острова. Дважды попадались по пути будочники, один раз проехали навстречу трое верховых жандармов с офицером, но Константинов никого не позвал на помощь, он боялся спугнуть и упустить преследуемого. Примерно через час вышли к порту. Мимо таможенного поста, мимо амбаров, магазинов, сараев, освещенных кое-где полупогасшими фонарями, вдоль гигантских куч угля и бесконечных поленниц, лавируя между грудами кулей, пустых ящиков и каких-то диковинных иностранных клеток из проволоки, в которых бог весть чего перевозят, двинулись к берегу. Светлобородый уверенно подошел к причалу, где стояло небольшое стройное судно с длинной и тонкой, похожей на самоварную, трубой, вскарабкался по трапу и сгинул за бортом. Константинов с трудом разобрал полузалепленное снегом название парохода: «Триумф Венеры».

Еще через час он был на квартире у начальника. Жена Ивана Дмитриевича, встревожившись, хотела для поисков мужа заложить Константинову казенных лошадей – Забаву и Грифона, но тот отказался. Как ни важно было дело, за такую наглость свободно и по уху схлопотать от любимого начальника, От лошадей отказался, взял приготовленные для Ивана Дмитриевича бутерброды с салом в полотняном мешочке и поспешил в Миллионную. Коли дома нет, значит, там. Где ему еще быть в эту ночь.

Дверь распахнулась, в гостиную влетел Стрекалов – он подслушивал в коридоре; пронесся мимо шефа жандармов, как мимо столба, и схватил жену за руку:

– Катя! Это я убил. Я!

Убийца был многоглав, как гидра. Одну голову, Боева, Иван Дмитриевич отсек, другая, поручикова, сама отпала, но теперь выросла третья – круглая, с пухлыми щеками и курчавыми жирными волосами, в которых чудились маленькие рожки.

– Вы кто такой? – обалдело воззвал Шувалов.

– Не верьте ему! – воскликнула Стрекалова. – Это мой муж. Он не способен… Дурак! Иди домой.

Стрекалов опустил ее запястье. Лицо спокойно, толстые губы сжаты.

– Не знаешь ты меня, Катя… Ты хорошо смотри, способен, нет? В глаза смотри! Может, в последний раз на меня смотришь.

Она попятилась:

– Нет, не верю… Нет…

– Хорошо смотри! Из-за тебя в Сибирь-то пойду.

«И они отпадут», – вспомнил Иван Дмитриевич. Письмо лежало в кармане.

Охнув, Стрекалова сдавила мужу ладонями виски:

– Ты? – Она возвышалась над ним почти на целую голову.

– Я, Катя, – сказал Стрекалов. – Ведь жена ты мне. Из-за тебя грех на душу принял.

Могучие руки оттолкнули его, он отлетел в сторону, влип в Ивана Дмитриевича, но сразу с неожиданной ловкостью развернул свое, вялое тело раскормленного мальчика, крутанулся на каблуках, попытавшись даже щелкнуть ими друг о друга, совсем как поручик десять минут назад:

– Арестуйте меня, господин Путилин. Я готов!

Стрекалова рванулась к нему, порывисто прижала к груди его курчавую макушку.

– О-ой! – завыла она. – Баба я глупая! Прости меня!

Все молчали. Стрекалов сперва затих, потом все смелее начал поглаживать жену по талии, словно вокруг никого не было, кроме них двоих.

– Не плачь, Катя, – говорил. – Не плачь, милая. Каторгу-то мне не присудят, только поселение…

– Вы, граф, услышали то, чего хотели, – без особой уверенности сказал Шувалов Хотеку.

– А ты в Сибирь за мной поезжай, – советовал Стрекалов. – Ни разу не попрекну… Коз заведем, станешь пуховые платки вязать. Пропади все пропадом! Лишь ты да я… Слышишь, Катя?

– Бедный мой! – рыдала она. – Оба вы мои бедные… Что творю! Господи-и!

Ее душе было тесно в теле, телу – в платье, шов на спине разошелся, Иван Дмитриевич видел рассекавшую черный шелк белую стрелку, беззащитную жалостную полоску, хотелось ласково провести по ней пальцем.

Иван Дмитриевич тронул Стрекалову за плечо:

– Катерина… не знаю, как по батюшке… Вы в смерти князя совсем не виноваты. Ваш супруг лжет.

– Ты врешь? – она с надеждой взглянула на мужа.

– Он обманывает… Но такая ложь требует от человека больше мужества, чем собственно убийство.

Иван Дмитриевич сказал то, что должен был сказать. Жертвующий собой да получит в награду женскую любовь, а мудрый пусть утешится сознанием исполненного долга. Так уж бог положил, что за отвагу сердца воздается полнее, чем за силу разума. И это правильно, иначе бы мир перестал существовать.

– Лжет? – переспросил Хотек. – У вас есть доказательства?

Сам тон вопроса убеждал, что посол вовсе не заинтересован в поимке преступника: лишь в такой ситуации он мог диктовать Шувалову свою волю.

– Клянусь, Катя! Я убил! – опомнившись, выкрикнул Стрекалов.

– Молчите! – приказал Иван Дмитриевич. – Какая Сибирь? Какие козы? Какие, черт побери, пуховые платки? Замод Цилль, вот что! – Он прошелся по комнате, остановился перед Хотеком: – Прошлую ночь господин Стрекалов провел в Царском Селе. Его алиби безупречно. Есть свидетели…

• Предыдущая
• 19/34
• Следующая