История Хэйкэ - Ёсикава Эйдзи - Страница 27

• Предыдущая
• 27/133
• Следующая

В декабре 1141 года двадцатидвухлетний император Сутоку был свергнут с престола, а трехлетнего сына прежнего императора Тобы и госпожи Бифукумон объявили правителем и в соответствии с традициями возвели на престол. Правда, никого это не удивило.

Менее месяца спустя, в середине января, по безлиственному лесу в Восточных горах в одиночестве пробирался молодой монах; он собирал хворост, сбитый сильным снегопадом. Немногие узнали бы в нем Ёсикиё из дворцовой стражи, хотя монашеская одежда плохо сидела на нем.

– Ах, вы ли это?

Сайгё остановился, услышав, как его кто-то окликнул.

– Это ты, Гэнго?

– Вас не оказалось в вашем жилище, и в храме мне не смогли сказать, где вы можете быть. Я подумал, что вы спустились вниз, в столицу, и уже шел туда вас искать. Что это вы делаете?

Сайгё широко улыбнулся:

– Я вышел собрать вязанку хвороста, но в этой тихой долине я так погрузился в свои мысли и очнулся, лишь заметив, что солнце заходит.

– Хворост? Увы, вы собираете хворост! – С этими словами Гэнго быстро выхватил связку прутьев у своего бывшего господина и спросил, не направлялся ли уже Сайгё обратно к своему жилищу.

– Тебя привело какое-то срочное дело? – спросил Сайгё.

Гэнго живо ответил:

– В вашей семье все хорошо. Я избавился от дома, слуг и лошадей. Вы также лишены прав на ваши усадьбы.

– Большое тебе спасибо. Не могу выразить, как я тебе благодарен, что все это сделано.

– Ваши родственники также, кажется, больше не надеются, что вы когда-либо передумаете, а хозяйка с вашей дочерью очень скоро переедет жить к родителям.

– Значит, они наконец отказались от меня? Эта новость глубоко меня осчастливила.

Пока Ёсикиё говорил, выражение его лица смягчалось. Последние беспокоившие его мысли касались жены и дочери.

Они дошли до тростникового убежища Сайгё, неуютной хижины позади главного здания храма. Сайгё собрал вместе несколько стихотворений, разбросанных на столике, отставил в сторону прибор для туши и присел настрогать кинжалом щепок на растопку. В это время Гэнго вымыл в ручье неподалеку крупу, которую он захватил с собой, и поставил на очаг горшок.

Несмотря на неоднократные запреты Сайгё, бывший его вассал Гэнго время от времени приходил к нему в гости и настаивал, что будет навещать монаха даже под угрозой смертной казни.

Приготовив ужин, Сайгё и Гэнго как равные по рангу братья-монахи сели к очагу. И даже приступив к еде, они продолжали разговаривать.

Вскоре после отъезда своего господина Гэнго с соблюдением всех формальностей объявил о намерении стать монахом и, еще не обрезав волосы, выбрал буддистское имя Сайдзю. Он с нетерпением ждал момента, когда сможет присоединиться к Сайгё в его пристанище. Однако Ёсикиё не соглашался одобрить переход Гэнго в монашество и, чтобы испытать его еще, советовал подождать год-другой.

– Я почти забыл об этом, – сказал Гэнго, кладя перед Сайгё свиток.

Это письмо, доставленное гонцом от госпожи Тайкэнмон, писалось несколькими женскими руками, и его было трудно разобрать из-за массы сообщений и стихотворений, теснившихся на странице. Сайгё поднес его ближе к огню и сморщил брови, силясь расшифровать текст. Прочитав письмо до конца, он ничего не сказал, просто уставился на колеблющееся пламя очага.

Его знакомые поэтессы, прислуживавшие госпоже Тайкэнмон, сообщали новости о себе и своей хозяйке. Госпожа Тайкэнмон, писала одна из них, живет одиноко и при различных обстоятельствах выражала горячее желание удалиться в монастырь. Это можно понять, подумал Сайгё. Теперь такой шаг казался неизбежным. Ее сын Сутоку свергнут, и будущее также стало неопределенным. К тому же она, которую в свое время превозносили как самую прекрасную даму, уже достигла сорокалетнего возраста. Глубоко сочувствуя Сайгё, Гэнго беспокоился и о своих знакомых, находившихся у нее в услужении. Если они не последуют за своей госпожой в монастырь, то где им обрести защиту от грядущих переворотов, которые он предвидел?

Молчание нарушил Гэнго:

– Вы слышали о Морито?

Сайгё, завороженно созерцавший красоту белой золы и светившихся угольков, резко поднял голову.

– Морито? – переспросил он, словно пытаясь воскресить далекое прошлое.

– В декабре его имя исключили из официального списка преступников. Один странник, прибывший недавно из Кумано в Кюсю, рассказал, что Морито стал монахом. Это тот самый Морито, который пять лет назад убил Кэса-Годзэн и скрылся. Он принял имя Монгаку, а прошлой осенью дал обет покаяния – сто дней не выходить из священных вод водопада Нати.

– А, Морито… Чтобы обуздать плоть, ничто не сравнится с водопадом Нати, но нет другого пути к спасению, кроме добрых дел.

– Как поведал мне тот странник, он ходил к водопаду Нати посмотреть, каков этот безумец монах, и нашел там Монгаку совершенно побелевшего, обвязанного вокруг пояса грубой соломенной веревкой, хриплым голосом возносившего молитвы, погрузившись в бурные воды, – вид, от которого у любого человека кровь стынет в жилах! Монгаку, говорят, несколько раз терял сознание и утонул бы, если б не смотритель водопада. Рассказывают, что его лица и запавших глаз почти не видно из-под волос и бороды, и он едва напоминает человеческое существо.

– Так вот что с ним произошло. – Вытянув из огня горящую головешку, Сайгё принялся вычерчивать на золе в очаге какие-то слова.

В голосе Гэнго, когда он рассказывал о самоистязании Морито, прозвучала нотка симпатии. Гэнго принадлежал к числу тех, кто наиболее резко осудил Морито, и Сайгё, бесстрастно слушая его отчет, подумал, что обнаружил в Гэнго определенное непонимание жизни затворника, греющегося у тихо потрескивавшего огня. Откуда Гэнго мог знать, подумал Сайгё, что это негероическое существование доставляет мучения, еще более сильные, чем ледяные потоки водопада Нати, падающие с трехсотметровой высоты? Откуда Гэнго мог понять, что Сайгё, с тех пор как бежал из дома в Восточные горы, ни единой ночи не спал спокойно и во снах его преследует плач любимой дочурки, от которой он себя оторвал?

Кто мог знать, что днем, когда он выполняет свои обязанности водоноса и дровосека, в то же время складывая стихи, вздохи ветра в вершинах деревьев в нижней долине или сосен, окружающих храм, напоминают ему рыдания его молодой жены и так беспокоят по ночам, что сон более не приходит к нему? Никогда больше Сайгё не обретет покой. Он оторвал живые ветви от древа собственной жизни. Раскаяние и сочувствие к своим любимым будут преследовать его до конца дней. Под струями водопада Нати Морито избавлялся от тех же мирских страстей и мук, которые суждены человеку природой, и искал обновления в священных водах. Оба они жаждали освободиться от честолюбия и желаний, вечно терзающих человека.

На золе в очаге Сайгё снова и снова вычерчивал слово «сострадание». Ему еще предстояло научиться принимать жизнь с ее добром и злом и, добившись единения с природой, узнать, как любить жизнь во всех ее проявлениях. Поэтому он оставил дом, жену и ребенка в этом опасном городе. Он бежал, чтобы сохранить собственную жизнь, не ради грандиозной мечты о спасении человечества; он принимал обет, не думая о воспевании сутр Будде; он не стремился пробиться в одетые в парчу ряды высшего монашества. Лишь передав себя природе, он мог наилучшим образом позаботиться о своей жизни, узнать, как должно жить человеку, и в этом обрести покой. И ежели кто-либо обвинил бы его, что монахом-то он стал не ради очищения мира и несения спасения людям, а из себялюбия, то Сайгё был готов признать эти обвинения справедливыми и согласился бы, что заслужил и поношения, и плевков как лжемонах. Хотя, если бы ему пришлось отвечать за себя, он бы сказал, что те, кто не научился любить свою жизнь, не могут любить человечество, и он ищет путей полюбить свою жизнь. У него отсутствовал дар проповедовать спасение или наставления Будды; он просил только, чтобы ему позволили существовать так же скромно, как живут бабочки или птицы.

• Предыдущая
• 27/133
• Следующая