Петербургские нравы - Сенковский Осип Иванович - Страница 4

Видели ли вы когда-нибудь голодную гиену, радостно прыгающую через огороды, через заборы, через поля с ребенком в пасти, похищенным на груди несчастной матери?.. Мне однажды случилось видеть ее в этом положении, и могу вас уверить, что это подлинное изображение человечка, уходящего в свою нору с похищенною у вас тайною, которую с зверским удовольствием будет он там ворочать на все стороны, взвешивать на руке и растягивать зубами, чтоб сделать из нее извет или продать ее вашему противнику.

Загляните мимоходом под ворота присутственного места: увидите там жалкую, заботливую, низкопоклонную фигуру, торгующуюся с бедным канцеляристом о цене вверенной ему бумажной тайны. Эта фигура есть человечек.

Поезжайте в пятом часу к знатному вельможе в случае[13], который хорошо вас принимает, и вы будете даже иметь удовольствие обедать с человечком. Узнаете его по его услужливости к хозяину и к гостям; он подставит вам стул, подаст воды, нальет вина и при этом случае переменит у вас прибор. Вы подумаете, что он в доме род дворецкого? Нет, он так, человечек: доказательством служит то, то он ест за шестерых и в то же время рассказывает городские сплетни, содержанием коих старается неприметно действовать на хозяина, чтоб заранее обделать его мнение согласно своим видам. Никто не умеет так искусно пользоваться чужим обедом, как человечки. И где за столом нет человечка, там, будьте уверены, или дурной повар, или хозяин причислен к герольдии[14].

Но он иногда живет и на свои деньги. Тогда его кофе стоит ему двух клевет, его завтрак — трех крючков, его обед — десяти подлостей, его ужин?.. Человечки никогда не ужинают дома. Но его нарядное платье нередко бывает куплено за целое преступление.

Вы, без сомнения, имели счастие не однажды с ним беседовать, сами о том не зная. В первый раз он играл перед вами роль благонамеренного; встретившись с вами потом, он не узнал вас и представлял вольнодумца...

О! После этого быть не может, чтоб вы тотчас его не узнали!

Впервые: Северная пчела. — 1833. — № 137.

Я человек самый счастливый в свете. Как хорошо я живу с моей женою!.. Как нежно я люблю ее, как уважаю!.. Да как и она меня любит!.. Вы не можете себе представить. Правду сказать, мы и достойны этой обоюдной любви: мы друг с другом так вежливы! так учтивы!.. так умно ведем себя один в отношении к другому!.. Во-первых, мы никогда не спорим. Когда я вздумаю спорить, то иду играть в бостон с приятелями; когда она почувствует в себе припадок сварливости, то бежит в Гостиный двор торговаться. И потом мы возвращаемся домой и сидим рядком на диване тихо, смирно, дружелюбно, как голубочек на гнезде с своею голубкою. Не жизнь, а отрада!

И подумайте, что мы уже лет двадцать питаемся этим счастием! Мы даже страх как утучнели от счастия.

Одно только неудобство, что дома мы друг с другом никогда не видимся. Вот скоро на сочельник девять лет, как нам не случается обстоятельно поговорить между собою. Всякое утро, надевая халат и туфли, я говорю моей Даше:

— Душенька, Дарья Кондратьевна! Сегодня я хочу потолковать с тобою окончательно о том деле, помишь ли? о котором начали мы рассуждать на Фомином неделе.

И она мне отвечает, нежно лаская меня по бородке своею мягкою, как пух, ручкою:

— Да, дружок бесценный!.. Надо непременно потолковать об этом деле. Притом же я сегодня свободна. Но ты наперед хотел выбриться?..

Я сажусь бриться и пока бреюсь, она — глядь! — уже уехала со двора.

Но это ничего не значит: дело не к спеху, а я, когда вздумаю, скоро улучу случай переговорить с нею окончательно, потому что легко могу отыскать ее во всякое время. Когда мне нужно видеться с женою, я всегда иду прямо в Гостиный двор. Знаю, где она!.. в Шелковом ряду.

Если мне не верите, я тотчас надену теплую шинель, потому что у нас теперь лето! и резиновые калоши, возьму под мышку зонтик и найду вам Дарью Кондратьевну. Смотрите: я теперь стою у городской башни. В три прыжка, которые с особенною ловкостью выучился я делать с этого места в течение долговременного нашего супружества, я очутился под сырыми и холодными сводами Шелкового ряда. Теперь надобно только заглядывать в лавки и внимательно прислушиваться к голосам.

— Пошалюйте, господин! Голиндская полотно, сальфетка, скатерту, плятков, цитци, шульки!.. К нам, барин! На починок! дешево возьмем!.. Маменька, я не нахожу, чтоб это было дорого... Извольте, господин! У нас есть все, что нужно... Господин! У нас лучше: ситцы, материи, штофы, шали, французские платки, рюши, тюли... Экой плут! Да у тебя все гнилое... По три с полтиною, сударыня... Хорошо, отрежь семнадцать аршин...

О, здесь наверное Дарья Кондратьевна!.. Она не бросает денег так, без торгу. Моя жена — большая экономка. Пойдем подальше.

— Господин! Пожалуйте сюда... Не правда ли, ma chere, что этот ситец очень мил?.. Qui, ma chere[15]... но он московский... Господин! Пожалуйте сюда: ленты, блонды, кружева, вуали, перчатки, кушаки... Ах, какие прелестные глаза!.. Кушаки, вуали, перчатки... Какая ножка!.. Чулки, перчатки, вуали... Какая талья!.. Кушаки, перчатки, вуали... Ты не хочешь?.. я побегу за нею!.. Господин! Лучше пожалуйте сюда: ситцы, материи, штофы, бур-десы, гра-грени... Ей-ей, сударыня, клянусь честью, по совести, ей-ей, в лавке вдвое дороже стоит! — Больше не дам ни копейки. Так извольте, отдаю...

А! не здесь ли Дарья Кондратьепна?.. Она тоже твердого характера. Когда скажет слово... Нет, тут не видать. Пойдем подальше.

— Господин! Покорно просим к нам, — Крайняя цена, сударыня, а что пожалуете?.. Вот сюда, господин!.. Знакомый барин... я знаю, чего вы ищете! Что вам угодно?.. Ситцы, материи, штофы, платки французские... Ленты, блонды, кружева, вуали... Перчатки, чулки, кушаки, подвязки...

У меня ужо голова кружится.. Я ничего не вижу и не слышу; уши мои набиты французскими платками и заклеймены свинцом гостинодворской приветливости; перед моими глазами пляшут огненные ленты, чулки, подвязки; иду, как во мраке, и только сердито огрызаюсь направо и налево словами: «Мне ничего не нужно!» И эти чугунные звуки, подобно картечи, в одно мгновение сметают целые ряды продажных улыбок с выкрашенных под малиновый сбитень лиц низкопоклонных зазовщиков: надувшись и гордо приподняв голову, они вдруг отворачиваются от меня с таким точно равнодушном, как модная барыня от вчерашнего своего любовника. Наконец, бурный вихрь плутовства, дующий беспрестанно вдоль длинного коридора, раздувающий юбки и плащи, надувающий карманы, засыпающий глаза прохожих острым песком перебитых и перемешанных клятв, споров, приветствий, огорчений, расчетов, кокетства и ухваток жадности, поднимает меня с земли, кружит в воздухе, как ветхий лоскуток бумаги, несмотря на мой желудок, и несет, несет, несет... «Ловите меня, господа! Держите!.. Я где-нибудь ударюсь об стену или буду заброшен в канал!.. Слава богу, ухватился за столб последней арки; я спасен!.. И вот слышу голоса.

— Два рубля тридцать... Право, нельзя, сударыня: ниже двух рублей тридцати пяти копеек не могу уступить ни полушки... Ну, возьми два рубля тридцать одну копейку!.. Ах, как вы, сударыня, любите торговаться! Извольте за два рубля и тридцать четыре... Нет, не дам: тридцать две!.. Тридцать четыре, сударыня!.. Тридцать две, голубчик!.. Ну уж так и быть, бери тридцать три копейки... Вы не оставите мне, сударыня, барыша ни одной копейки...

Стой!.. так это моя жена.

Я бегу к дверям, из которых исходят эти звуки; опрокидываю на пороге мальчика, который уже под моими ногами допевает начатую в честь мне песню: «Ситцы, материи, штофы, бурдесы, гра-грени!..» Беру лавку приступом и проникаю в заднее отделение. Я не ошибся: это она — о, я никогда не ошибусь!..