О смысле жизни - Иванов-Разумник Р. в. - Страница 50

Но какъ бы ни расходились наши міровоззрѣнія, мы всегда будемъ помнить, что въ міровоззрѣніи Л. Шестова ставится и своеобразно рѣшается безконечно важная проблема о смыслѣ человѣческой жизни; мы будемъ помнить, что этотъ вопросъ о смыслѣ жизни является центральнымъ вопросомъ всего творчества Л. Шестова, что жизнь и смерть онъ разсматриваетъ подъ аспектомъ случайности, и то борется съ этимъ аспектомъ-фантомомъ, то подчиняется ему и хочетъ любить его; мы будемъ помнить, что какъ бы ни рѣшалъ Л. Шестовъ вопросъ о смыслѣ жизни, но всегда для него цѣлью являлась человѣческая личность, цѣлью являлись человѣческія переживанія настоящаго, а не будущаго. И все это выражено Л. Шестовымъ такъ законченно и съ такою силою мысли и чувства, что только нашей величайшей литературной беззаботностью можно объяснить то обстоятельство, что въ то время какъ Л. Андреева въ широкой публикѣ знаютъ всѣ, а Ѳ. Сологуба многіе? Л. Шестова почти совсѣмъ не знають, почти совсѣмъ не читаютъ…

Постановка вопроса о смыслѣ жизни и рѣшеніе этого вопроса? такова главная цѣль настоящей книги. Изучая выше художественно-философское творчество Ѳ. Сологуба, Л. Андреева и Л. Шестова, мы мало-помалу приходили въ то же самое время къ некоторому законченному циклу идей, къ нѣкоторому «міровоззрѣнію», отвѣчающему на вопросъ о смыслѣ существованія. Намъ осталось теперь связать воедино всѣ эти попутно разбросанные нами замѣчанія, положенія, выводы и дать въ видѣ одного цѣлаго это воззрѣніе имманентнаго субъективизма, какъ мы его назвали выше. Этимъ мы и заключимъ нашу работу.

Но по пути къ этому передъ нами возникаетъ еще одна задача, которую можно опредѣлить какъ генетическое оправданіе имманентнаго субъективизма. Мы хотимъ показать, что имманентный субъективизмъ имѣетъ за собою долгій путь развитія въ исторіи русской общественной мысли, что онъ не случайная бутада, не «плѣнной мысли раздраженье», а вполнѣ последовательно и преемственно развивавшееся міровоззрѣніе. Конечно, это преемственное развитіе не есть еще «санкцiя истины», но для насъ важно показать связь имманентнаго субъективизма съ общимъ развитіемъ русской общественной мысли; важно потому, что мы, какъ извѣстно читателю, стоимъ на почвѣ соціальности. Имманентный субъективизмъ не есть обособленное, далекое отъ жизни, одинокое, подпольное міровоззрѣніе; міровоззрѣніе это связываетъ личность съ міромъ, настоящее? съ прошлымъ и будущимъ. И мы ищемъ въ прош-ломъ подтвержденія нашихъ взглядовъ, мы учимся избѣгать ошибокъ прошлаго, мы обязаны прошлому всѣмъ нашимъ міровоззрѣніемъ, какъ ни переработано оно нашей мыслью, нашими переживаніями.

Этотъ мимолетный взглядъ на прошлое покажетъ намъ, что кромѣ мистическаго и позитивнаго рѣшенія вопроса о смыслѣ жизни, въ исторіи русской мысли минувшаго вѣка существовало, шло и развивалось то рѣшеніе этого вопроса, то міровоззрѣніе, которое мы старались сдѣлать яснымъ на предыдущихъ страницахъ. Вопросъ о смыслѣ жизни въ русской литературѣ? эта интереснѣйшая тема могла бы лечь въ основу обширной исторіи русской литературы, если бы историки ея не предпочитали проторенныхъ и избитыхъ тропинокъ; мы же не имѣемъ возможности дать здѣсь даже и общаго очерка на эту тему [16]. Мы ограничимся лишь однимъ эпизодомъ изъ исторіи русской мысли, эпизодомъ наиболѣе характернымъ: прослѣдимъ за первой на философской почвѣ смѣной мистической теоріи прогресса? позитивной, а ихъ обѣихъ? міровоззрѣніемъ имманентнаго субъективизма; затѣмъ въ самыхъ общихъ чертахъ отмѣтимъ дальнейшую эволюцію этого взгляда. Читатель увидитъ тогда, что нашъ взглядъ есть лишь развитіе того, что въ теченіе всего девятнадцатаго вѣка сознательно и безсознательно провозглашали и выражали своимъ творчествомъ многочисленные представители русской интеллигенціи, русской литературы. И когда мы окинемъ взглядомъ исторію русской мысли, то убѣдимся, какое цѣнное наслѣдство отъ прошлаго имѣемъ мы, стоящіе на почвѣ имманентнаго субъективизма; мы убѣдимся также, что «последнее слово» въ вопросе о смыслѣ жизни, сказанное Ѳ. Сологубомъ, Л. Андреевымъ и Л. Шестовымъ, является тѣсно связаннымъ со всѣмъ прошлымъ русской литературы. И тогда мы заключимъ нашу работу сжатой характеристикой нашего міровоззрѣнія, богатые сознаніемъ, что міровоззрѣніе это тѣсно связано съ лучшимъ изъ прошлаго, и богатые надеждой, что поэтому ему предстоитъ и широкое будущее.

Родоначальникомъ имманентнаго субъективизма въ русской литературѣ является Герценъ. Какими путями русская мысль пришла къ этой теоріи? мы подробно говорили объ этомъ въ другомъ мѣстѣ [17], такъ что теперь отмѣтимъ только, какъ на этихъ путяхъ рѣшали (а еще чаще обходили сторонкой) вопросъ о смысле существованія.

Обращаемся сразу къ тому поколѣнію русской интеллигенции, которое впервые вооружилось серьезными философскими знаніями для рѣшенія вопроса о смыслѣ жизни человѣка, жизни человѣчества.

Оружіе это было шеллингіанство, последователями котораго въ двадцатыхъ годахъ были «любомудры»? Веневитиновъ, кн. В. Одоевскій, Иванъ Кирѣевскій, Кошелевъ и др. (предшественники позднѣйшаго славянофильства), а въ тридцатыхъ годахъ? Станкевичъ и его друзья. Для Шеллинга целесообразность имѣетъ не субъективное, а объективное значеніе, она существуеть не только въ нашемъ сужденіи, но и во всемірномъ процессѣ, въ «міровой душѣ»? такъ называлъ Шеллингъ природу. Развитіе міра есть постепенное откровеніе абсолютнаго, целесообразное движеніе къ тождеству свободы и необходимости; въ трагедіи человечества мы не маріонетки, а творцы своихъ ролей, ведущіе действіе къ сліянію съ Богомъ? къ концу всемірной исторіи. Все эти положенія геніальной философіи Шеллинга были усвоены нашими шеллингіанцами двадцатыхъ и тридцатыхъ годовъ, впервые обосновавшими на философской почве мистическую теорію прогресса. Оправданіе міра они искали въ области трансцендентнаго; видя нелепость жизни, ея ужасы, безсмыслицу, они были уверены, что всему этому не можетъ не быть въ конце концовъ полнаго объясненія и оправ-данія, ибо? «es herrschet eine Allweise Gute über die Welt» (любимая фраза Станкевича). Надъ міромъ царить Премудрая Благость, а потому все зло жизни, всѣ ужасы смерти, вся безсмыслица случая? все это получаетъ свое объясненіе и оправданіе при свѣтѣ философской мысли, философской вѣры. «Меня утѣшаетъ, мой другъ, вѣра въ кроткую десницу, распростертую надъ главой созданья. Слѣпая?????? не тяготѣетъ надъ бытіемъ вселенной, но міры падаютъ, шумятъ океаны, борются воли людей; а паденіе міровъ, стремленіе волнъ и борьба волей суть, можетъ быть, вздохи Единаго, Безпредѣльнаго, Всеблагого! Благодарю Провидѣніе»… Эти слова Станкевича очень характерны для русскихъ шеллингіанцевъ двадцатыхъ-тридцатыхъ годовъ; въ нихъ мы видимъ трансцендентное оправданіе міра на почвѣ признанія объективной цѣлесообразности мірового процесса.

На этой же почвѣ признанія объективной осмысленности міра Станкевичъ и его друзья остались и въ послѣдующемъ періодѣ? періодѣ своего гегельянства, когда весь міръ представлялся имъ въ видѣ одной саморазвивающейся Идеи. «Истина только въ объективности»? провозгласилъ Бѣлинскій вслѣдъ за Бакунинымъ, и исходя отсюда, пришелъ къ своей знаменитой теоріи «разумной дѣйствительности»; онъ принялъ міръ въ его ужасахъ, ибо оправданіемъ ему служилъ абсолютный, саморазвивающійся Духъ. Друзья Бѣлинскаго (Бакунинъ, Станкевичъ и др.) понимали, что «Bessarione furioso» неправильно толкуетъ гегельянскую дѣйствительность, но и для нихъ абсолютный Духъ служилъ оправданіемъ міру? на этой почвѣ сходились всѣ русскіе гегельянцы.«…Они не понимаютъ, что такое „дѣйствительность“,? писалъ Грановскому Станкевичъ про Бѣлинскаго и его сторонниковъ:?…о дѣйствительности пусть прочтутъ въ „Логикѣ“ (Гегеля), что дѣйствительность въ смыслѣ непосредственности, внѣшняго бытія? есть случайность; что дѣйствительность, въ ея истинѣ, есть Разумъ, Духъ»… Итакъ, какъ ни понимать дѣйствительность, все равно объективный смыслъ мі-рового процесса есть основной фактъ, съ высоты котораго наши гегельянцы оправдывали, принимали, понимали міръ. Когда къ умирающему Станкевичу зашелъ одинъ его знакомый, художникъ Марковъ (это имя слѣдовало бы сохранить отъ забвенія, такъ какъ въ Марковѣ читатель сейчасъ увидить человѣка вѣчнаго карамазовскаго типа, непримиримаго субъективиста, противника всѣхъ гегельянскихъ метафизическихъ утѣшеній), когда этотъ Марковъ, говоримъ мы, «закидалъ» Станкевича философскими вопросами и сомнѣніями о смыслѣ зла въ мірѣ, объ оправданіи міра, то на все это Станкевичу «было ему трудно отвѣчать»… «Я никогда почти? признается Станкевичъ? не дѣлаю себѣ такихъ вопросовъ. Въ мірѣ господствуетъ духъ, разумъ: это успокаиваетъ меня насчетъ всего. Но его (Маркова) требованія не эгоистическія? нѣтъ! Существованіе одного голоднаго нищаго довольно для него, чтобы разрушить гармонію природы. Тутъ трудно отвѣчать что-нибудь, тутъ помогаетъ характеръ, помогаетъ невольная вѣра, основанная на знаніи разумнаго начала»… Да, тутъ трудно отвѣчать что-нибудь, тутъ объективистамъ всегда приходится ссылаться на вѣру… И не характерно ли, что искушенный въ философской мудрости Станкевичъ теряется передъ категорически поставленнымъ вопросомъ о сочетаніи зла съ «гармоніей природы»?