О смысле жизни - Иванов-Разумник Р. в. - Страница 47

Мы принимаемъ міръ. Значить ли это, однако, что для насъ обязательна та психологія, которую мы очертили выше, психологія любви съ надрывомъ, любви со скрежетомъ зубовнымъ, психологія подпольнаго человѣка и его amor fati? Для Л. Шестова принимать міръ значитъ любить его ужасы, значитъ «слагать гимны уродству, разрушенію, безумію, хаосу, тьмѣ»; не принимать значитъ для него проклинать. Неужели же tertium non datur? Неужели же я могу только или любить, или проклинать паровозъ, случайно раздавившій на смерть близкаго мнѣ человѣка? Неужели же я могу только или любить, или проклинать камень, раздробившій голову ребенку? Да, я могу проклинать, могу ненавидѣть того, кто бросилъ этотъ камень, того, кто не остановилъ во-время паровозъ. Но… но вѣрить въ Машиниста вселенной мы предоставляемъ трансцендентистамъ разныхъ ранговъ и степеней; имъ есть кого любить или кого ненавидѣть. Мы же отказываемся проклинать или любить самый фактъ, мы не будемъ ни любить, ни ненавидѣть самую машину. Ребенокъ бьетъ стулъ, о который больно ударился, Ксерксъ велѣлъ высѣчь разсердившее его море; но мы не дѣти и не дикари… и, прибавимъ также, не подпольные люди. Психологія и тѣхъ, и другихъ, и третьихъ намъ понятна, но значить ли это, что мы должны ее раздѣлять? И любопытно: взрослые смотрятъ со снисходительной улыбкой на ребенка, воюющаго со стуломъ, но тутъ же сами въ безсильной злобѣ шлютъ проклятія слѣпой механической силѣ, причинившей имъ душевную боль… Надо стать выше этой дѣтской психологіи. Надо принять міръ и не сражаться со стульями. Но неужели же намъ надо любить эти стулья, любить эту причинившую намъ боль слѣпую механическую силу? Странное зрѣлище? ребенокъ, цѣлующій тотъ стулъ, о который онъ ушибся… Да, странное зрѣлище. И насколько проста и элементарна психологія дѣтей и дикарей, настолько сложна психологія подпольнаго человѣка…

Психологія подпольнаго человѣка? это наиболѣе характерная черта, съ которой навсегда останется въ нашей памяти «лицо» Л. Шестова. И опять-таки? какъ и въ случаѣ съ amor fati? намъ остается лишь отмѣтить, что дорого и цѣнно для насъ въ этой чертѣ и что, наоборотъ, совершенно непріемлемо.

Высшая степень индивидуализма, отказъ отъ всякихъ трансцендентныхъ утѣше-ній; ненависть ко всякой попыткѣ? позитивной или мистической, безразлично? оправданія настоящаго будущимъ; глубокая личная трагедія; личность, какъ вершина міра? всѣ эти главныя свойства подпольнаго человѣка дѣлаютъ его личную трагедію міровой трагедіей. Но несмотря на все это, есть одна черта, которая рѣзко отдѣляетъ насъ отъ подпольнаго человѣка. Эта черта? соцiальность: инстинктъ, совершенно атрофированный у подпольнаго человѣка и безконечно дорогой для насъ.

Pereat mundus, fiam, да погибнетъ міръ, но да буду я. «Свѣту ли провалиться или мнѣ чаю не пить? Я скажу, что свѣту провалиться, а чтобъ мнѣ чай всегда пить»… Такъ говоритъ подпольный человѣкъ. Можетъ ли онъ такъ говорить? Смѣетъ ли онъ такъ говорить? Да, можетъ; да, смѣетъ. Кто или что запретитъ ему такъ говорить и такъ думать: Богъ, въ котораго онъ не вѣритъ, или категорический императивъ, котораго онъ не признаетъ? Возьмемъ самый крайній случай осуществленія этихъ подпольныхъ идей: въ романѣ Зола «Парижъ» ученый химикъ, изобрѣтатель страшно сильнаго взрывчатаго вещества, собирается взорвать чуть ли не половину Парижа; представимъ себѣ, что вещество это въ милліоны разъ сильнѣе и что подпольный человѣкъ действительно можетъ однимъ ударомъ взорвать весь земной шаръ… Или другой примѣръ: въ романѣ Н. Лопатина «Чума» передъ нами подпольный человѣкъ, тоже знаменитый ученый, профессоръ Хребтовъ, ненавидящій весь человѣческій родъ и заражающій Москву чумою [15]… Что вы можете выставить противъ такихъ людей? Многое, конечно: сумасшедшій домъ, смирительную рубашку, висѣлицу… Но развѣ палка аргу-ментъ?? скажемъ мы, пародируя извѣстныя слова Нитцше;? съ какихъ же это поръ argumentum baculinum является доводомъ въ пользу «добра», «гуманности» и всего того, что такъ ненавистно подпольному человѣку? Pereat mundus, fiam; pereat mundus, fiat voluntas mea? вѣдь это опредѣленныя идеи, противъ которыхъ палка безсильна, какъ безсильны и всѣ пушки міра. Съ идеей можетъ бороться только идея.

Какую же идею можемъ мы противопоставить абсолютному эгоизму подпольнаго человѣка?? Подпольные люди? не выдумка художника или философа, но фактъ; идеи подпольныхъ людей? не менѣе яркіе факты; какіе же факты можемъ мы противопоставить имъ со своей стороны? На это впервые въ русской литературѣ отвѣтилъ Достоевскій, какъ впервые открылъ онъ намъ глаза и на подпольнаго человѣка. Достоевскій (а въ настоящее время Л. Шестовъ) достаточно компетентный свидѣтель того, что подпольные люди, подпольныя идеи существуютъ… И вотъ что интересно: вскрывъ передъ нами сущность подпольныхъ идей въ своихъ геніальныхъ «Запискахъ изъ подполья», Достоевскій немедленно же, въ слѣдующемъ же своемъ произведеніи, «Преступленіи и наказаніи», съ не меньшей геніальностью противопоставилъ подпольнымъ идеямъ идеи «надпольныя», выражаясь по аналогіи. Въ этомъ главный смыслъ «Преступленія и наказанія», главный смыслъ душевной драмы Раскольникова. Утвержденіе своей личности Раскольниковъ хочетъ довести до отрицанія другихъ личностей; на пути къ этому не весь земной шаръ ему надо взорвать, а всего-на-всего одну старушонку убить. Онъ убиваетъ ее во имя утвержденія своего я, во имя принципа «pereat mundus, fiam», во имя заповѣди абсолютнаго эгоизма: «я цѣль, все остальное средство»; и немедленно послѣ убійства передъ нимъ открывается идея утвержденія чужого Я, во имя заповѣди этическаго индивидуализма: «человѣкъ? самоцѣль».

Вотъ та надпольная идея, которую мы противопоставляемъ подпольной. Замѣтьте: только противопоставляемъ, ни на минуту не собираясь убѣждать или побѣждать ею подпольнаго человѣка; вѣдь здѣсь опять-таки логика безсильна, здѣсь опять область психологіи. Подпольный человѣкъ въ правѣ не принять этого нашего переживанія, какъ мы не принимаемъ его переживаній; оставимъ же его въ нравст-венномъ подпольѣ и отнесемся къ нему съ уваженіемъ, такъ какъ самъ же онъ училъ насъ «уважать великое безобразіе, великую неудачу, великое несчастіе»… (Почему только «великое»?? всякое!). Ибо, поистинѣ, великое несчастіе? имѣть атрофированнымъ чувство утвержденія чужого я… Это чувство? несомнѣнный фактъ, не менѣе несомнѣнный, чѣмъ абсолютный эгоизмъ подпольнаго человѣка. Идея противостоитъ идеѣ, фактъ противостоитъ факту; и мы, чаще всего безсознательно, склоняемся на ту сторону, которая соотвѣтствуетъ нашей духовной организацiи.

Все это приводитъ насъ къ чувству соціальности, какъ суммы утвержденых чужихъ я, къ чувству, столь чуждому для подпольнаго человѣка. Этого чувства у него нѣтъ? такова психологія подпольнаго человѣка; она? фактъ, но изъ этого факта вовсе не слѣдуетъ, что онъ универсаленъ, необходимъ, что существуетъ онъ и только онъ. А между тѣмъ подпольный человѣкъ, устами Л. Шестова, требуетъ признанія за этимъ фактомъ, за своей подпольной психологіей, универсальнаго значенія. «Pereat mundus, fiam: для всѣхъ людей, въ концѣ концовъ, существуетъ только этотъ одинъ послѣдній законъ,? заявляетъ Л. Шестовъ;?…но великіе болѣе или менѣе смѣло выражаютъ его, а невеликіе? таять про себя. Законъ же остается одинъ для всѣхъ (курсивъ Л. Шестова). Не въ правѣ ли мы въ его универсальности видѣть признакъ его силы и признать поэтому, что „санкція истины“ за героемъ подполья?» (III, 242). Нѣтъ, не въ правѣ,? можемъ отвѣтить мы,? и не въ правѣ по двумъ очень простымъ причи-намъ. Во-первыхъ: какъ вамъ нравится эта ссылка на универсальность, какъ на «санкцію истины», со стороны мыслителя, который неустанно борется со всякими универсальными, общеобязательными истинами, который даже философію опредѣляетъ, какъ ученіе о ни для кого не обязательныхъ истинахъ (V, 128). И вдругъ? истина абсолютнаго эгоизма является общеобязательной, универсальной, закономъ для всѣхъ! Откуда намъ сіе? Тутъ дѣло не въ противорѣчіи, а въ характерности этого противорѣчія: борясь съ универсальностью, приходится въ то же время опираться на нее! Но это только къ слову; необходимо было отмѣтить, что ссылка на универсальность совсѣмъ не къ лицу подпольному человѣку. Во-вторыхъ? и это гораздо важнѣе? никакой универсальности мы въ данномъ случаѣ передъ собой не имѣемъ. И когда Л. Шестовъ вопрошаетъ насъ: «не слѣдуетъ ли въ абсолютномъ эгоизмѣ видѣть неотъемлемое и великое, да, великое (курсивъ Л. Шестова) свойство человѣческой природы?» (IV, 127), то мы на это отвѣчаемъ: великое это свойство или нѣтъ? объ этомъ пока спорить не будемъ, но что оно не «неотъемлемое», не универсальное, не всеобщее? это уже совершенно несомнѣнно. Психологія подпольнаго человѣка, покоящаяся на этомъ свойствѣ? фактъ, и мы его принимаемъ какъ таковой; но не менѣе «неотъемлемый» фактъ и психологія надпольнаго человѣка, съ его утвержденіемъ не только своего, но и чужого я. Соціальные инстинкты не менѣе сильны въ людяхъ, чѣмъ индивидуальные: это забываютъ тѣ, которые хотѣли бы сдѣлать абсолютный эгоизмъ закономъ для всѣхъ и обратить весь родъ людской въ явныхъ или тайныхъ подпольныхъ людей, въ подпольныхъ людей de facto или in potentia. Но это? покушеніе съ негодными средствами.