О смысле жизни - Иванов-Разумник Р. в. - Страница 44

говорить поэтъ («Пламенный Кругъ»), и считаетъ эту мысль о вѣчномъ возвращеніи? страшнымъ сномъ, му-чающимъ человѣка:

Такіе сны снятся поэту. Сонъ этотъ былъ бы страшенъ на-яву, если бы вѣчное возвращеніе сопровождалось сознаніемъ повторяемости и памятью о каждомъ изъ пережитыхъ миговъ… Скучная исторія была бы тогда жизнь! Но, къ нашему счастью, такая выдающаяся память удѣлъ немногихъ избранныхъ, въ родѣ Пиѳагора, который dicitur meminisse se gallum fuisse? помнилъ, что былъ когда-то пѣтухомъ… Онъ былъ пѣтухомъ, теперь сталь Пиѳагоромъ, затѣмъ станетъ еще чѣмъ или кѣмъ-нибудь? это еще не такъ скучно, тутъ все же есть значительное разнообразіе; но неугодно ли вамъ милліоны разъ повторить до послѣдней черточки вмѣстѣ со всѣмъ міромъ всю прежнюю жизнь: пѣтуха такъ пѣтуха, Пиѳагора такъ Пиѳагора… И если вы даже повѣситесь подъ вліяніемъ такой ужас-ной мысли, то это нисколько вамъ не поможетъ: это будетъ значить, что вы уже милліоны разъ именно такъ кончали свою жизнь и милліоны разъ именно такъ ее окончите…

Всѣмъ предыдущимъ мы хотимъ еще разъ подчеркнуть, что нелѣпость жизни? а значитъ и безконечно усиливающая эту нелѣпость идея вѣчнаго возвращенія? страшна только для тѣхъ, кто желаеть стоять на уже отвергнутой нами объективно-телеологической точкѣ зрѣнія; всѣ эти ужасы безсильны надъ человѣкомъ, стоящимъ на почвѣ имманентнаго субъективизма. Допустимъ, что человѣчество переживаетъ? слѣдовательно и я переживаю? въ тысячу первый разъ одну и ту же до іоты жизнь, хоть я и не помню своихъ прежнихъ переживаній; и такой процессъ повтореній не будетъ имѣть конца. Ну такъ что же? Развѣ отъ этого для меня небо становится менѣе голубымъ, звѣздная ночь менѣе чарующей, поцѣлуи женщины менѣе опьяняющими, борьба за великіе (субъективно-телеологическіе!) идеалы менѣе насущной, шумъ валовъ моря менѣе мощнымъ, ненависть къ мѣщанству менѣе жгучей? «Страшный сонъ» Ѳ. Сологуба не такъ страшенъ, какъ онъ его рисуетъ; цѣль въ настоящемъ? этихъ двухъ словъ достаточно, чтобы преодолѣть фантомъ безсмы-сленности вѣчнаго возвращенія, безсмысленности жизни, фантомъ, спеціально приспособленный для пугливыхъ объективныхъ телеологовъ.

Цѣль? въ настоящемъ. Было бы странно, если бы такой типичный субъективистъ, какъ Л. Шестовъ, не стоялъ на этой точкѣ зрѣнія имманентнаго субъективизма. Но онъ стоитъ на ней? и не трудно видѣть, что въ этомъ одно изъ центральныхъ положеній философіи трагедіи. Всѣ теоріи прогресса, и мистическія и позитивныя, одинаково ненавистны человѣку трагедіи; оправданіе настоящаго будущимъ? худшій изъ видовъ того фарисейскаго «добра», которымъ совершенно до-бросовѣстно самообольщаются столь многіе мистики и еще болѣе многочисленные позитивисты. И съ великолѣпной ясностью вскрываетъ Л. Шестовъ причины ненависти Достоевскаго къ тому «хрустальному дворцу», подъ которымъ авторъ «Записокъ изъ подполья» понималъ всеблаженное устроеніе человѣчества въ грядущемъ Zukunftstaat'ѣ. Мы приведемъ длинную выдержку? читатель на насъ за это не посѣтуетъ. «Вопросъ идетъ о томъ,? говоритъ Л. Шестовъ,? можетъ ли примирить хрустальное зданіе Достоевскаго съ его прошлой, настоящей, съ его вѣчной каторгой? И отвѣтъ на него дается рѣзко отрицательный: нѣть, не можетъ. Если задача человѣка обрѣсти счастье на землѣ, то, значитъ, все навсегда погибло. Эта задача уже невыполнима, ибо развѣ будущее счастье можетъ искупить несчастье прошлаго и настоящаго? Развѣ судьба Макара Дѣвушкина, котораго оплевывають въ XIX столѣтіи, становится лучше отъ того, что въ XXII столѣтіи никому не будетъ дозволено обижать своего ближняго? Не только не лучше, а хуже. Нѣтъ, если уже на то пошло, такъ пусть же навѣки несчастье живетъ среди людей, пусть и будущихъ Макаровъ оплевываютъ… Достоевскій не хочетъ всеобщаго счастья въ будущемъ, не хочетъ, чтобъ это будущее оправдывало настоящее. Онъ требуетъ иного оправданія и лучше предпочитаетъ до изнеможенія колотиться головой объ стѣну, чѣмъ успокоиться на гуманномъ идеалѣ»… (III, 99). Вы понимаете, конечно, что Л. Шестовъ говоритъ это не только о Достоевскомъ, но прежде всего и о самомъ себѣ. Ему не нужны всѣ эти теоріи прогресса, съ ихъ попытками оправдать настоящее будущимъ; онъ ищетъ «иного оправданія». Какого? Вѣдь «никакія гармоніи, никакія идеи, никакая любовь или прощеніе, словомъ, ничего изъ того, что оть древнѣйшихъ до новѣйшихъ временъ придумывали мудрецы, не можетъ оправдать безсмыслицу и нелѣ-пость въ судьбѣ отдѣльнаго человѣка» (III, 120). Какого же «иного оправдания» жаждетъ Л. Шестовъ? Отвѣтъ гласитъ: amor fati. Читатель видитъ теперь, что amor fati есть одно изъ возможныхъ выраженій принципа цѣли въ настоящемъ. Не надо оправдывать настоящее будущимъ, мрачную драму двадцатаго вѣка свѣтлой пасторалью двадцать второго столѣтія, или еще болѣе свѣтлой мистеріей, имѣющей воспослѣдовать тогда, когда «времени больше не будетъ», когда мы всѣ будемъ «auf Wolken sitzend, Psalmen singen», говоря ядовитыми словами Гейне; нельзя оправдывать имманентное настоящее трансцендентнымъ будущимъ. Надо принять это настоящее такимъ, каково оно есть; надо принять цѣликомъ всѣ ужасы жизни и предоставить трансцендентныя утѣшенія вѣрующимъ: «…все въ жизни лишь „человѣческое, слишкомъ человѣческое“? и въ этомъ спасете, надежда, новая заря…» (III, 182). Къ признанію настоящаго за самоцѣль приходитъ такимъ образомъ, въ концѣ концовъ, и философія трагедіи.

Мы очертили съ достаточной подробностью главныя стороны міровоззрѣнія Л. Шестова; намъ осталось теперь сказать нѣсколько словъ объ его послѣднихъ работахъ и перейти къ общимъ выводамъ.

Міровоззрѣніе Л. Шестова, система Л. Шестова… Какъ неустанно сражается этотъ писатель со всякаго рода общими идеями, системами, міровоззрѣніями, и какъ фатально замыкаются его мысли въ кругъ вполнѣ опредѣленной философской схемы! Онъ пытается бороться съ этимъ, онъ не хочетъ стоять на твердой почвѣ, онъ пишетъ въ формѣ отрывочныхъ афоризмовъ свой «опытъ адогматическаго мышленія», «Апоѳеозъ безпочвенно-сти»? и все сіе вотще. Пока литературныя произведенія пишутся словами, а не нотами, до тѣхъ поръ напрасно взывать: «de la musique avant toute chose, et tout le reste est littêrature»… Это исполнимо только въ области чистой лирики, но не философскаго творчества? хотя бы и художественно-философскаго (какимъ является творчество Л. Шестова), т.-е. творчества, сотканнаго и изъ «musique»? поскольку оно художественное, и изъ «littêrature»? поскольку оно философское. И въ концѣ концовъ самъ Л. Шестовъ вынужденъ признать, что есть истины общеобязательныя, съ которыми не справится никакой бунтъ (IV, 190); онъ не признаетъ зато, что у него самого есть схема, міровоззрѣніе? но для насъ это болѣе чѣмъ ясно. Философія? и проповѣдь; трагедія? и обыденность; «добро»? и amor fati: въ эту схему вкладываетъ Л. Шестовъ всѣ свои мысли, всѣ свои книги, начиная съ работы о Толстомъ и Нитцше. Онъ борется со схемами? и безсиленъ выйти изъ нихъ; онъ ненавидитъ «міровоззрѣнія»? и самъ создаетъ одно изъ нихъ… Старая исторія! Нѣтъ убѣжденій? въ этомъ былъ убѣжденъ Пигасовъ (въ «Рудинѣ»); нѣтъ и не должно быть теорій? такова была теорія Писарева… Человѣкъ безсиленъ измѣнить организацію своего познающаго аппарата: всякое познаніе есть схематизація, всякій связный рядъ воззрѣній есть уже міровоззрѣніе.