Диалоги Воспоминания Размышления - Стравинский Игорь Федорович - Страница 10

лечения рентгеном, но рак — а это действительно был рак — настолько распространился, что надежды на выздоровление не оставалось. Через полтора года он умер на кушетке в своем кабинете, говоря: «Я чувствую себя так хорошо, совсем хорошо». Его смерть сблизила нас. (II)

Р. К. А каким характером обладали ваша мать и братья?

И. С. Из всей нашей семьи я был близок только с братом Гурием. По отношению к матери я испытывал только чувство «долга», а все мои симпатии были сосредоточены на няне Берте. Она была немкой из Восточной Пруссии и почти не говорила по- русски; немецкий язык был языком моей детской. Вероятно, мне следовало бы осуждать Берту за то, что она меня портила (вроде того, как Байрона, должно быть, портила Мей Грей в Эбер- дине), но я не осуждаю ее. Потом она нянчила моих детей, и к моменту смерти в Морж в 1917 г. исполнилось сорок лет ее пребывания в нашей семье. Я грустил по ней больше, чем позднее по матери* Если я вообще вспоминаю своих старших братьев, то помню лишь, как сильно они мне досаждали. Роман учился на юридическом факультете. В одиннадцатилетнем возрасте он заполучил дифтерит, что отозвалось на его сердце и через десять лет убило. Я считал его очень красивым и гордился им, но близость с ним была невозможна, так как он проявлял полное равнодушие к музыке.

Юрий — Георгий — был гражданским инженером и продолжал работать архитектором в Леницграде до самой смерти 1941 г. Мы не были близки с ним ни в детстве, ни позднее. После моего отъезда из России он никогда не писал мне, и в последний раз я видел его в 1908 г. Его жена, однако, написала мне однажды в Париж, а в 1925 г. их старшая дочь Татьяна навестила меня там. Юрий умер незадолго до немецкого нашествия, как мне стало известно от некоего г-на Бородина, друга старшего сына Рим- ского-Корсакова, обыкновенно присылавшего мне откуда-то с Лонг-Айленда ^[26] письма с новостями о моих друзьях в России; от него я узнал о смерти Андрея Римского-Корсакова (но я знал об этом также от Рахманинова), Максимилиана Штейнберга и, под конец, Юрия.

Подобно Роману и мне, Гурий начал карьеру в качестве студента юридического факультета. Однако он унаследовал голос и слух отца и решил стать певцом. Он предпочел не поступать в консерваторию, а учиться частным образом у знаменитого петербургского певца Тартакова; в 1912—14 гг. он пел как профессионал на сцене одного частного оперного театра в Санкт-Петер- бурге. К моему большому сожалению, я не слышал, его на сцене. Дягилев же слышал и считал Гурия хорошим певцом. У него был баритон, похожий по тембру на голос отца, но не такой низкий. Я сочинил для него романсы на стихи Верлена и всегда очень жалел, что он не дождался возможности исполнить их на эстраде. Он был призван в армию в начале войны 1914 г., послан на южный фронт с отрядом Красного Креста и умер от скарлатины в апреле 1917 г. Он погребен рядом о отцом на петербургском кладбище Александро-Невской лавры, позднее превращенном в некрополь деятелей литературы и искусства. Отец был похоронен на кладбище Новодевичьего монастыря, а в 1917 г. его прах перенесли на кладбище Александро-Невской лавры, где он покоится вместе с Чайковским, Римским-Корсаковым, Гоголем и, кажется, Лесковым.

Я не видел Гурия с 1910 г., но после его смерти все же почувствовал себя очень одиноким. Детьми мы постоянно были вместе, и нам казалось, что пока мы вместе, все в мире идет хорошо. Мы встречали друг у друга любовь и понимание, чего были лишены со стороны родителей. Никто из нас не пользовался предпочтением, хотя Гурий некоторым образом, был Вениамином ^[27] нашей семьи. (II)

Р. К. Получил ли ваш талант признание у родителей?

И. С. Нет. Единственным членом семьи, верившим в мой талант, был дядя Александр Елачич. Думаю, что отец судил о моих перспективах на музыкальном поприще по собственному опыту и решил, что жизнь музыканта будет для меня слишком трудной. У меня, однако, нет причин осуждать его, так как до его смерти я еще ничего не написал, и хотя делал успехи в игре на фортепиано, было уже ясно, что я не стану пианистом-виртуозом.

Александр Елачич женился на сестре моей матери, Софье, за пять лет до женитьбы моего отца. Пятеро его детей поэтому были как раз настолько старше нас четверых, чтобы с избытком обеспечить нас насмешками и страданиями. Меня до сих пор возмущает их презрительное отношение к нам лишь в силу старшинства, и сейчас я даже немного торжествую, что пережил их всех. Сам же дядя Елачич относился ко мне хорошо. Он владел обширным поместьем с лесами в Самарской губернии к востоку от Волги, куда он приглашал нас проводить с ним летнее время. Кстати говоря, я сочинил там мою первую большую вещь — к счастью, потерявшуюся — Фортепианную сонату.

Четырехдневные ноевдки по Волге до Павловки (так называлось самарское имение Блачичей) принадлежали к самым счастливым дням моой жизни. Впервые я совершил это путешествие в 1885 г., но от него в моей памяти остался только портрет царя на стене нашей каюты (что заставило меня воскликнуть: «Кондуктор!», так как его фуражка и мундир походили на форму железнодорожного кондуктора). Вторая поездка произошла спустя 18 лет, и на этот раз моим спутником был Владимир Римский- Корсаков. С каждой стоянки мы посылали его отцу приветственные открытки: из Рыбинска, бело-золотого города с монастырями и поблескивающими куполами церквей — он походил на декорации из «Царя Салтана», когда вдруг представал перед глазами после крутого поворота реки; из Ярославля с его синими и золотыми церквами и желтыми казенными домами в итальянском стиле (недавно в Маниле у посла Болена ^[28] я видел цветные диапозитивы с видами Ярославля); из Нижнего Новгорода, где мы в окружении нищих монахов отправились пить кумыс (кобылье молоко).

Дядя Елачич, познакомивший меня с музыкой Брамса, обожал Бетховена и, я думаю, содействовал моему раннему пониманию этого композитора. На стене его кабинета висело два портрета, Ренана — дядя Елачич был либералом — и Бетховена (копия портрета Вальдмюллера). (В действительности же, когда я был маленьким, я не знал, что это Бетховен, пока однажды, играя среди песчаных дюн Александровского парка, не увидел одну старую женщину, лицо которой в точности походило на лицо портрета на стене дядиного кабинета, что заставило меня обратиться к дяде с вопросом, кто эта женщина.) Во всяком случае, я не поклонялся Бетховену ни прежде, ни потом, хотя природа его таланта и сочинений «человечнее» и понятнее мне, чем, скажем, у таких более «совершенных» композиторов, как Бах и Моцарт; мне кажется, я знаю, как творил Бетховен. ^[29] Увы, во

мне мало от Бетховена, хотя некоторые находят у меня нечто бетховенское. Кто-то даже сопоставил первую часть Героической симфонии (такты 272–275) с тремя аккордами, следующими за цифрой 173 в «Весне священной», с цифрой 22в «Байке про лису» и с аналогичной музыкальной фигурой в первой части Симфонии в трех движениях (такты 69–71). (И)

Р. К. Не опишете ли вы ваш дом в Санкт-Петербурге?

И. С. Мы занимали квартиру 66 в большом старом доме на Крюковом канале. Дом больше не существует, он разрушен немецкой бомбой, но Ансерме смог сообщить впечатление о нем по более поздним временам, чем сохранившееся в моей памяти, так как в 1938 г. он навестил там моего брата. Это был четырехэтажный дом. Мы жили на третьем этаже, и в течение некоторого времени квартиру над нами снимала Карсавина. По другую сторону канала стояло очень красивое желтое здание в стиле ампир, похожее на виллу Медичи в Риме; к сожалению, это была тюрьма. Рядом с нашим домом находился другой многоквартирный дом, где жил дирижер Направник.

Наша квартира была обставлена в обычном викторианском стиле — с обычной плохой окраской, с мебелью обычного цвета mauve ^[30] и т. д., но с необычно хорошей библиотекой и двумя большими роялями. Однако воспроизводить все это в памяти не доставляет мне удовольствия. Я не люблю вспоминать свое детство, и из всей нашей квартиры лучше всего запомнились мне четыре стены нашей с Гурием комнаты. Это было подобием каморки Петрушки, и большую часть времени я проводил там. Мне разрешалось выходить на воздух лишь после того, как родители давали освидетельствовать меня врачу. Меня считали слишком слабым для участия в каких-нибудь спортивных занятиях или играх, когда я бывал вне дома. Я подозреваю, что даже моя нынешняя ненависть к спорту вызвана тем, что в юности я был лишен этих занятий, возбуждавших во мне зависть.