Нефритовый слоненок - Востокова Галина Сергеевна - Страница 70

• Предыдущая
• 70/78
• Следующая

И те и эти должны бы пользоваться спросом в русских кварталах. А вот полотна, составленные в сумрачный угол, были весьма необычны. На каждом из них, на совсем темном фоне, были ярко высвечены-выхвачены чьи-то губы, или глаза, или только кисть руки…

– Ну как, Екатерина? Что вам больше приглянулось?

– Пожалуй, те, непонятные. Интересно. Задерживает внимание. Думаю, что это даже талантливо. Но незавершенность раздражает. Ни одну из них я бы не согласилась повесить в своей комнате.

– И не только вы. Покупателей не предвидится.

Катя приблизилась к одному из холстов. Губы без лица саркастически ухмылялись. Едва-едва были намечены нос и подбородок.

– Пожалуй, по технике похоже на Эжена Каррьера? Или я ошибаюсь?

– Сравнили! У него одни сантименты. Дочки-матери…

– Я всего лишь о технике. – Катя улыбнулась возмущению художника. Каррьер ей очень нравился, и обидеть Вениамина она не собиралась. – А остальное красиво.

– Красиво, но не больше. Что ж, спасибо и на том. За искренность.

– Давайте пить чай.

Вениамин придвинул к журнальному столику кресло-качалку, а сам устроился прямо на полу, облокотившись на стремянку.

– Угощайтесь. Конфеты русские, а пирожки хозяйка сама пекла.

– Кто она?

– Просто жена хозяина, а вот он художник. И неплохой, на мой взгляд.

Катя оглянулась. Может, то, что она сочла за восточные стилизации, и есть его работы?

– Нет, – понимающе тряхнул головой Вениамин. – Когда я занимал мастерскую, он снял все свои картины и раздарил – университету, библиотеке, друзьям. Теперь занимается политикой. Зря!

– А цель?

– Не знаю. Не вникал. Пускай его… Не мешает, и ладно.

Они помолчали.

– Послушайте, Екатерина, а вам не кажется, то, что произошло с Россией, ненормальность, уродство, случайность, наконец?.. Чуть-чуть бы побольше пулеметов, сразу, с самого начала?..

– Я не готова к ответу. Многого не знаю и не понимаю.

– А иногда жалко их. Вот сегодняшняя газета… Стопятидесятитысячная армия белополяков уже заняла Правобережную Украину. Княгиня и компания воспрянули духом. Но что получается? Русская земля отдана на разграбление польским панам. Я думаю: «Там в наших хлопцев стреляют» – и ловлю себя на этом «наших», значит, на сочувствии красным. И желаю полянкам гореть в адовом огне, но тут же спохватываюсь и ругаю себя за квасной патриотизм. Свою Россию я ношу в себе. И иной, униженной происшедшим, мне не надо.

– Я слышала, Бальмонт недавно тоже уехал в Париж.

– Вот видите, подтверждение. Плохо там сейчас творческому люду.

– Сейчас в России всем трудно. С пустого места начинать приходится…

– Не выношу никакого насилия! – вскрикнул Вениамин так резко, что Катя, вздрогнув, плеснула чай на столик. – Не славил царя – тоже душегуб немалый, – но большевики со своей диктатурой! Но белогвардейцы, уничтожающие всех подчистую! Вот и оправдываюсь мысленно перед теми и другими, в то же время осуждая всех. Так и до психбольницы недалеко. Напиться, что ли?

– Поможет ли, Вениамин? Не стоит. И уж, во всяком случае, не сейчас. Знаете, Вениамин, я, кажется, поняла, что нас роднит. Думаете, Киев и полудетские воспоминания? Нет. То, что и вы и я находимся перед выбором. И ничего для себя еще не решили. Остальным живется проще – раз шагнули на свою дорожку и не сворачивают. Неважно, плохая она или добрая.

Вениамин расслабленно сидел, прикрыв глаза. Катя покачивалась в кресле. Наплывали и отстранялись миленькие украинские пейзажики.

«Ну, попаду в Россию… и что увижу? – думала Катя. – Это словно давно проданное имение, в котором прошло детство. Идешь туда потому, что ностальгически тянет вернуться в замок няниных сказок, но оказываешься у развалин, хотя дом и блестящ, и ухожен.

Просто он уже не твой. А другими именно он будет вспоминаться с тоской. Каждому свое. Хотя даже отстраненность Вениамина от всех тоже позиция. Как мне мешает неуверенность в себе! Как хочется переложить окончательное решение на чужие плечи! Все бы плыть по течению… Сколько раз в жизни я поступала наперекор всем? Наверное, два. Когда отправлялась на войну и добиваясь развода с Чакрабоном. И в том и в другом случае потому, что иначе не могла. Вот и сейчас будто жду, что кто-нибудь возьмет за руку и отвезет в Киев. Вместе с Ежиком. И ничего больше не нужно для счастья.

Нет, лукавлю. Если уж о счастье, то чтобы и Савельев был где-нибудь недалеко. Хорошо бы знать, помнит он обо мне или забыл? И где теперь? Может, уже в России. Написать Ивану, спросить? Он сердит на меня за настойчивость с разводом и о Сергее, наверное, не ответит, даже если и знает. Поехать в Пекин? Рано. Туда отправлюсь, только решив все для себя. Тем более что Иван в Россию не поедет. Слишком категоричным был его отказ сотрудничать с большевиками. А вот еще… Если бы я могла предвидеть все заранее, сказала бы Савельеву в Парускаване: „Подожди, Сереженька, немного…“? Если бы знала про Джавалит, уехала бы с ним тогда, забрав Ежика? Нет. Опять нет. Оставила бы все как есть и предпочла бы, чтобы изменили мне, чем всю жизнь чувствовать себя гадкой, неблагодарной, предавшей Лека. Хотя хуже от этого только мне.

А как было бы чудесно подвести Ежика к Софийскому собору, погулять по Крещатику! Ох, а может, нет худа без добра? Боюсь и помечтать… А вдруг у Джавалит скоро родится сын? Он будет исключительно тайской и дважды царственной крови. Он будет самым законным наследником престола. Зачем им тогда Ежик? Господи, пошли сына Джавалит, а мне верни Ежика! Как он там без меня? У семи нянек?.. Уехали бы мы в Россию. Вот только – с пустыми руками… Жаль, нет у меня богатств. Скромные переводы. Но и тех, верно, лишусь, если надумаю уехать. Прийти в советское посольство и рассказать о суммах, отправленных из Бангкока в пользу голодающих? Унизительно. Ждать благодарности за то немногое, что удалось сделать. Да и не сохранилось документов, подтверждающих отправку. И неизвестно, дошли ли деньги до больниц и приютов, не осели ли на долгом пути в бездонных спекулянтских карманах. И получается – словно в искупление вины. Хотя нет у меня никакой вины. Но поймут ли?..»

Тишину прервал осторожный стук в дверь.

– Входите, открыто. Это вы, Дин Си?

Зеленая бамбуковая занавеска всколыхнулась и пропустила старика китайца. Старик-то старик, и голова совсем седая, но глаза были такими живыми, а улыбка открытой, что рядом с Вениамином китаец казался младше своего квартиранта.

– Знакомьтесь…

– Очень приятно…

Говорили по-английски.

– Ну, как мой портрет? – подходя к мольберту, завешенному марлей, спросил Дин Си.

– Почти готов, – ответил Вениамин и подмигнул Кате: отрабатываю, мол, жилье, ничего не поделаешь.

– По-моему, хорошо. – Катя переводила взгляд с китайца на его изображение.

– А вам не нравится? – озадаченно спросил Вениамин у хозяина.

Тот хмурился, рассматривая холст очень сосредоточенно, и вдруг расхохотался.

– Думаете, я не мог бы сам себя нарисовать? Мог бы. И не хуже. Но я ждал еще одного подтверждения своей теории. Сейчас, минутку… – Он скрылся в своей комнате и тут же показался вновь, держа в руках лист картона. – Что вы видите здесь, миссис Екатерина?

– Вениамина, – сразу ответила она. Взлохмаченные волосы, лихорадочный блеск глаз, диссонирующий с безвольно опущенными краями губ, – все было передано точно.

– Похоже?

– Конечно, но… – Катя задумалась, какими словами передать что-то едва уловимое, но чужеродное.

– Вот именно. Но… но что же?

– Словно акцент, заметный даже в стерильно правильном разговоре иностранца. То ли глаза чуть более раскосы, то ли скулы чуть четче прорисованы.

– Верно, – удовлетворенно кивнул Дин Си. – А я здесь, – он ткнул в картон карандашом, – этого не замечаю, зато там, – махнул в сторону холста, – вижу без очков. И любой китаец скажет: «Похож ты, Дин Си, на себя, но кажется, словно дед у тебя вдруг иностранцем стал и капельку европейской крови тебе добавил». Вот какие фокусы получаются. Сложно, значит, вам нас понять и прочувствовать до конца, а нам вас…

• Предыдущая
• 70/78
• Следующая