Ночью на белых конях - Вежинов Павел - Страница 35

• Предыдущая
• 35/100
• Следующая

— Ну и заведение! — проворчал Сашо.

Подошел официант, в красном свете ламп лицо его напоминало бифштекс. Кишо заказал газированную воду, лед и целую бутылку виски. Надо же, по крайней мере, знать, что они будут пить. В этой темноте можно подсунуть посетителям все, что угодно. Когда допили вторую бутылку, Фифа маленькая уже сладко спала, опустив голову на стол, а Донка в одиночестве отплясывала на танцплощадке под тяжелым взглядом бармена. Наконец он остановил магнитофон и сказал:

— Все! Больше не дам ни капли!..

Кишо, хоть и был здорово пьян, собрал всю сдачу, если не до стотинки, то, по крайней мере, до лева. С трудом разбудили Фифу маленькую, она зевала и чмокала губами так сладко, словно только что поела во сне. Как бы то ни было, им все-таки удалось вынести из бара свои тленные останки. На улице было очень холодно, ветер дул в самые свои пронзительные зимние флейты. Один только Сашо крепко держался на ногах, впервые за весь вечер на его лице появилась слабая улыбка. Фифы, большой и маленькая, тащили Кишо под руки, ноги частника довольно смешно опережали его тощий зад. Донка вцепилась в Сашо.

— Ты меня проводишь?

— Придется! — с досадой ответил молодой человек.

Он вздохнул и потащил ее по обледеневшему тротуару. С каждым перекрестком ноги ее слабели все больше и больше, теперь она уже почти лежала у него на плече. На одном из поворотов оба поскользнулись, голова Донки громко стукнулась о тротуар. Сашо с трудом удалось ее поднять, и в этой возне — нарочно или случайно — Донке удалось несколько раз ткнуться грудью в его ладони. Когда они наконец подошли к ее дому, Сашо был уже горяч, как электрическая грелка. Он прислонил ее к двери, вытащил из ее сумочки ключ и с трудом отпер дверь подъезда.

— Ты не поднимешься на минутку? — напрямик спросила она.

— Зачем?

— Низачем. Поиграем на пианино.

— Ладно, — ответил он.

Сашо знал, что Донкины родители путешествуют. Сейчас, наверное, их корабль бороздит море где-то возле Сицилии.

— У нас очень хорошее пианино, — бормотала Донка, — только нужно его настроить.

Настраивали они его до пяти часов утра. Оба совершенно отрезвели и чувствовали себя отвратительно. Донка ушла варить кофе и вернулась из кухни мрачная, как Горгона.

— Слушай, — сказала она сердито, — если Криста хоть что-нибудь узнает, я тебе все зубы повыбиваю.

— А я тебе, — злобно ответил Сашо.

— До моих дело не дойдет. Это ты болтаешь, что нужно и что не нужно. Зачем ты сказал ей о первом разе?

Сашо хмуро молчал.

— Отвечай, сказал?

— Сказал, — промычал он. — Я не умею врать.

— Хорошенькое оправдание! Он не умеет врать! Значит, если она завтра спросит тебя, ты опять скажешь?

— Не спросит.

— Не спросит! Ты что, дурочкой ее считаешь?.. Да она сто раз подумала об этом за сегодняшнюю ночь. Так и жду каждую минуту ее звонка.

— И напрасно. Что другое, а достоинство у нее есть.

— А у меня нет?

— По крайней мере ты этого никак не показываешь, — злорадно промямлил он.

— Ну и нахал! А твое достоинство где?

— Все же я мужчина. И не я же проявлял инициативу.

— Ты прекрасно знал, что я была пьяна.

— Молчи уж! — отозвался он с искренним отвращением. — Это для шофера оправдание, не для девушки.

— Чтоб меня разорвало, если я когда-нибудь еще сяду с тобой за один стол!

Так они переругивались еще минут пятнадцать, все больше ненавидя друг друга. Наконец Сашо ушел. На улице стало вроде бы еще холоднее, в предутреннем сумраке ползли тяжелые туловища троллейбусов с мутными невыспавшимися глазами и заиндевевшими лбами. Ежась от холода, пробегали люди, мимо них проносились освещенные окна трамваев. Новый день начинался шумом, голубыми молниями на проводах, тяжелым запахом бензина. И так же должен был закончиться, только люди будут уже не спешить, а устало разбредаться по домам.

Сашо тоже спешил, хотя и сам не знал зачем. Спешил от нервной взвинченности, от ярости против самого себя. Он даже не очень понимал, откуда взялась эта ярость и почему. В конце концов Криста получила по заслугам. Девушка, которая предпочитает мать другу, вряд ли заслуживает лучшей участи. И все же угрызения возникали не из-за этого, а из-за какого-то другого, гораздо более тяжелого воспоминания. От чего-то, что внезапно раскололо надвое его жизнь и сделало его словно бы другим человеком.

К себе он пробрался очень тихо, чтобы не разбудить мать. В спальне на подушке он нашел записку: «Дядя просил сразу же позвонить». Что это старику приспичило? Может, прочел повнимательнее статью? Сашо перевернул бумажку и написал на обороте: «Разбуди меня в восемь». Потом, обиженный, забрался в постель.

Вероятно, то была его первая любовь. По крайней мере, так писали в старых книгах. Теперь никто не говорит о первой любви, события такого рода обычно тонут в тумане неясных воспоминаний. Теперь с трудом вспоминают о последней, не то что о первой любви. Вот у Кристы, наверное, была первая любовь, — подумал он. Она — представитель исчезающего вида жалкого человеческого млекопитающего. Сашо старательно избегал воспоминаний о своей первой любви, но она у него все же была. Конечно, и до того случались в его жизни разные мелочи, но разве можно назвать любовью, если вдруг начинаешь мечтать о своей учительнице французского языка или о какой-нибудь из тех дурочек, что испуганно таращат глаза у классной доски?

Ему тогда было четырнадцать лет, он это прекрасно помнил. Как обычно, они проводили август в Обзоре, его мать бог весть почему облюбовала это пыльное село, где каждое утро возникала проблема, где и чем позавтракать. Она возила его туда с раннего детства, к великому удовольствию отца, который за эти двадцать дней мог спокойно и досыта нагуляться, не спрашивая себя по утрам с испугом, где это он проснулся. Он старательно спроваживал свою несчастную жену с сыном на море, уверяя, что дети там великолепно закаляются. Вероятно, в этом была какая-то доля истины, потому что Сашо, хотя и довольно худенький, был очень здоровым мальчиком, и у него никогда не болело даже горло.

Они останавливались всегда в одном и том же доме у мрачной бездетной гагаузки, которая глядела на них так, словно они жили у нее из милости. Готовили они себе на плитке во дворе, на ужин неизменно был арбуз с брынзой, если не считать суббот, когда мать водила его есть шашлыки. И вот тогда в один из промежутков между арбузами и шашлыками Сашо влюбился в молчаливую и робкую девочку из интерната для одаренных детей. Девочка была необычной и на вид несколько странной, личико у нее было худенькое и словно бы постаревшее раньше времени, но глаза были очень хороши, красивые, умные глаза, заставлявшие его чувствовать себя нескладным и глупым. Сузи играла на скрипке, но это не производило на него никакого впечатления. В те годы его любимым инструментом был барабан, как, впрочем, у многих мальчишек. Сузи он этого, разумеется, не сказал, ее он, подхалимничая, уверял, что до смерти любит скрипку, а особенно альт. Вечерами они гуляли у моря, которое равнодушно плескалось у их ног, и молчали, если только Сузи не принималась задавать ему разные трудный вопросы.

— Ты читал «Густу Берлин»? Не читал? А «Пер Гюнта»?

— Что это за писатели? — неловко спрашивал мальчик.

— Это не писатели, а книги, — строго поправляла Сузи. — А Якоба Вассермана читал?

— Да, конечно, очень хороший роман.

— Какой роман, это же писатель! Неужели ты не читал Кристиана Ваншаффе? — спрашивала она с искренним удивлением.

— А ты читала «Туманность Андромеды»? — пытался он ее поймать.

— Читала, но мне не понравилось… «Солярис» лучше, но и он мне не слишком нравится. Я не люблю фантастику, там любовь всегда какая-то ненастоящая.

Он никогда не слышал ни о таких книгах, ни о таких писателях. Это унижало его. Какая-то девчонка с острыми лопатками и костлявыми коленками, а знает даже о Норберте Винере и Федерико Феллини. Только на скрипке она не играла, даже не говорила о ней, хотя однажды утром он видел в ее руках инструмент. Сузи держала его с каким-то особенным мечтательным выражением. Однажды Сашо спросил ее, почему она никогда не играет.

• Предыдущая
• 35/100
• Следующая