Завещание чудака - Верн Жюль Габриэль - Страница 9

• Предыдущая
• 9/95
• Следующая

— Это мы еще увидим! — прервал его все еще продолжавший горячиться американец. — А если вы собираетесь занимать публику моей особой, докладывать ей о моих поступках, о моих жестах, то советую вам хорошенько обдумать то, что вы будете говорить… Иначе вам придется иметь дело с командором Урриканом!

Это был действительно настоящий командор, этот Годж Уррикан, офицер флота Соединенных штатов, шесть месяцев перед тем вышедший в отставку, о чем он все еще очень сокрушался. Бравый моряк, всегда строго исполнявший свой долг как под неприятельским огнем, так и перед огнем небесным, он, несмотря на свои пятьдесят два года, еще не потерял врожденной горячности и раздражительности. Что же касается его внешности, то представьте себе человека крепкого телосложения, рослого и широкоплечего; его большие глаза гневно вращаются под всклокоченными бровями, у него немного низкий лоб, наголо обритая голова, четырехугольный подбородок и небольшая борода, которую он то и дело теребит нервными пальцами. Руки его крепко прилажены к туловищу, а ноги слегка согнуты дугообразно в коленях, от чего все тело наклоняется немного вперед и при ходьбе раскачивается, как у большинства моряков. Вспыльчивый, всегда готовый с кем-нибудь сцепиться и затеять ссору, неспособный владеть собой, он был противен, как только может быть иногда противен человечек, не приобревший друга ни в своей частной, ни в общественной жизни. Было бы удивительно, если бы этот тип оказался женатым, но женат он, конечно, не был.

«И какое это счастье для его жены!» - любили повторять злые языки. Он принадлежал к той категории несдержанных людей, которые бледнеют при каждом взрыве злобы, что всегда свидетельствует о сердечной спазме. У таких типов обычно туловище устремлено вперед, точно они постоянно готовятся к какой-нибудь атаке. Их горящие зрачки то и дело судорожно сокращаются, а голоса звучат жестко даже тогда, когда они спокойны, и полны злобного рычания всякий раз, когда это спокойствие их оставляет.

Когда сотрудники Чикаго Глоб постучали у дверей художественной мастерской, помещавшейся на Саут-Холстед-стрит, в доме № 3997 (что указывает на весьма солидную длину этой улицы), они не нашли в квартире никого, кроме молодого негра, лет семнадцати, находившегося в услужении у Макса Реаля.

— Где твой хозяин? — спросили они его.

— Не знаю.

— А когда вернется?

— Не знаю.

Томми действительно этого не знал, потому что Макс Реаль ушел из дому рано утром, ничего не сказав молодому негру, который любил, как дети, долго спать и которого хозяин не захотел будить слишком рано.

Но из того, что Томми ничего не мог ответить на вопросы репортеров, было бы не правильно заключить, что газета Чикаго Глоб могла остаться без информации, касающихся Макса Реаля. Нет! Нет! Будучи одним из «шестерки», он уже был предметом многочисленных интервью, так распространенных в Соединенных штатах.

Макс Реаль был молодым талантливым художником-пейзажистом, полотна которого уже начинали продаваться в Америке, по высокой цене. Будущее готовило ему, без сомнения, блестящее положение в мире искусства. Он родился в Чикаго, но носил французскую фамилию, потому что был родом из семьи коренных жителей города Квебека, в Канаде. Там жила еще его мать, миссис Реаль, овдовевшая за несколько лет перед тем; она собиралась переселиться вскоре туда, где жил ее сын.

Макс Реаль обожал свою мать, которая платила ему таким же обожанием. Редкая мать и редкий сын! Вот почему он тотчас же поспешил известить ее о происшедшем и о том, что он выбран в число занимавших особо почетное место на похоронах Вильяма Дж. Гиппербона. Он прибавил, что лично его очень мало волновали последствия распоряжений покойного, скрытые в завещании. Ему все это казалось очень забавным — ничего больше.

Максу Реалю исполнилось двадцать пять лет. Он с детства отличался изящной, благородной внешностью типичного француза. Ростом он был выше среднего, с темно-каштановыми волосами, с такой же бородой и с темно-синими глазами. Держался очень прямо, но без тени надменности, чопорности. Улыбка у него была очень приятная, походка бодрая и смелая, что указывает обычно на душевное равновесие, являющееся источником неизменной радостной доверчивости. Он обладал большой долей той жизненной силы, которая проявляет себя во всех действиях человека храбростью и великодушием. Сделавшись художником, одаренный действительно большим талантом, он решил переменить Канаду на Соединенные штаты, Квебек на Чикаго. Его отец офицер, умирая, оставил очень небольшое состояние, и сын, рассчитывая увеличить его, имел в виду главным образом свою мать, а не себя.

Когда выяснилось, что Макса Реаля в доме № 3997 на Саут-Холстед-стрит в этот день нет, репортеры не сочли нужным терять время на расспросы его негра Томми. Газета Чикаго Глоб была достаточно осведомлена, чтобы удовлетворить любопытство своих читателей, интересовавшихся молодым художником. Если Макса Реаля в этот день не было в Чикаго, то он был там вчера и, без сомнения, вернется 15 апреля, хотя бы лишь для того, чтобы присутствовать при чтении знаменитого завещания и дополнить собой группу «шестерых» в зале Аудиториума.

Нечто иное получилось, когда репортеры газеты Дейли Ньюс Рекорд явились на квартиру Гарри Кембэла. За этим не понадобилось бы приходить вторично в дом № 213, Милуоки-авеню, так как, без сомнения, он сам не замедлил бы прибежать к своим товарищам по работе.

Гарри Т. Кембэл был журналистом и главным репортером такой популярной газеты, как Трибуна. Тридцати лет, среднего роста, крепкий, с симпатичным лицом, с носом, который, казалось, все вынюхивал, с маленькими пронизывающими глазками, с исключительно тонким слухом, необходимым, чтобы все слышать, и с нетерпеливым выражением губ, точно созданных для того, чтобы все повторять; живой как ртуть, деятельный, ловкий, словоохотливый, выносливый, энергичный, не знающий усталости, он был известен даже как искусный сочинитель всевозможных «блефов», которые можно назвать «американскими гасконадами». Обладая ясным сознанием своей силы, всегда активный, одаренный непоколебимой силой воли, всегда готовый проявить себя смелыми, решительными поступками, он предпочел остаться холостяком, что подходит человеку, ежедневно проникающему в частную жизнь других людей. В общем, добрый товарищ, вполне надежный, уважаемый всеми своими коллегами. Ему не стали бы завидовать, узнав об удаче, сделавшей его одним из «шестерых», если бы даже этим «шестерым» пришлось действительно разделить между собой земные блага Вильяма Гиппербона. Да, совершенно излишне было бы расспрашивать Гарри Т. Кембэла, так как он сам первый громко заявил:

— Да, друзья мои, это я, безусловно я, Гарри Т. Кембэл, один из «шести».. Это вы меня видели вчера марширующим около колесницы. Обратили вы внимание на то, как я держался? С видом, преисполненным достоинства, и стараясь не дать своей радости проявиться слишком шумно, хотя я никогда еще в жизни не присутствовал на таких веселых похоронах. И всякий раз, когда я отдавал себе отчет в том, что он тут, рядом со мной — этот умерший чудак… знаете ли, что я тогда говорил себе? А что, если он не умер, этот достойный человек?! Если из глубины его гроба раздастся вдруг его голос? Если он неожиданно появится, по-прежнему жизнеспособный? Я надеюсь, что вы мне поверите, когда я скажу, что если бы. это случилось и Вильям Дж. Гиппербон поднялся вдруг из своего гроба, подобно новому Лазарю, я ни за что не позволил бы себе за это на него рассердиться и упрекать за несвоевременное воскресение. Ведь вы всегда — не так ли? — имеете право воскреснуть, если вы не окончательно еще умерли…

Вот что сказал Гарри Т. Кембэл, но надо было слышать, как он это сказал!

— А как вы думаете, — спросили его, — что произойдет пятнадцатого апреля?

— Произойдет то, — ответил он, — что нотариус Торнброк ровно в полдень вскроет завещание.

— И вы не сомневаетесь в том, что «шестеро» будут объявлены единственными наследниками покойного?

• Предыдущая
• 9/95
• Следующая