Дар Гумбольдта - Беллоу Сол - Страница 9

• Предыдущая
• 9/136
• Следующая

— Тебе следует подумать, что ты будешь делать, Чарли. Может быть, для начала что-нибудь в Библиотеке Конгресса?

Вмешалась Кэтлин:

— По ночному каналу сегодня показывают фильм Белы Лугоши[64].

Она, конечно, заметила, что Гумбольдт перевозбужден и не сможет сегодня заснуть.

Что ж. Мы посмотрели фильм ужасов. Бела Лугоши играл сумасшедшего ученого, который изобрел синтетическую плоть. Он нарядился в нее, напялил страшную маску и ворвался в комнату прекрасных дев. Те закричали и упали без сознания. Кэтлин, гораздо лучшая выдумщица, чем любые ученые, и более прекрасная, чем все эти девы, сидела с неопределенной полуулыбкой на лице. Она страдала сомнамбулизмом. А Гумбольдт со всех сторон окружил ее кризисом западной культуры. И она заснула. А что еще ей было делать? Я прекрасно понимал эти десятилетия сна. Этот предмет мне был хорошо известен. Но Гумбольдт не давал нам отправиться на покой. Он проглотил амитал, потом отправил в рот бензедрин и все это запил джином.

Я вышел на холодок, прогуляться. Свет из коттеджа освещал колеи и канавы, пронизывал перепутанные стебли придорожной дикой морковки и амброзии. Выли собаки, возможно, даже лисы, пронзительно светили звезды. В доме дрожали едва различимые тени — наконец-то полиция ворвалась через окна, сумасшедший ученый перестрелял их, его лаборатория взорвалась, он погиб в пламени, а синтетическая плоть расплавилась на его лице.

Демми на Барроу-стрит, скорее всего, смотрела ту же картину. У нее не было бессонницы. Просто она боялась спать и плохим снам предпочитала фильмы ужасов. К ночи Демми всегда становилась беспокойной. Мы смотрели десятичасовые новости, прогуливали собаку, играли в триктрак и раскладывали пасьянс на двоих. А потом сидели на кровати и смотрели, как Лон Чейни[65] мечет ногами ножи.

Я не забыл, что Гумбольдт пытался защитить от меня Демми, но больше не злился на него. Встречаясь, Демми и Гумбольдт сразу начинали говорить о старых фильмах и новых таблетках. Обстоятельно и крайне эмоционально обсуждая какой-нибудь дексамил, они совершенно забывали обо мне. Но мне было приятно, что у них столько общего.

— Он классный парень, — сказала Демми.

Гумбольдт тоже высказался:

— Эта девушка действительно разбирается в фармации. Исключительная девушка. — И, не в силах сдержать себя, добавил: — Она нашла кое-что, чтобы сделаться совершенно свободной.

— Вздор! Куда еще? Она уже была несовершеннолетней преступницей.

— Это не то, — сказал Гумбольдт. — Жизнь должна опьянять, или она ничего не стоит. Она либо сжигает нас, или мы попросту сгниваем. США — романтическая страна. Если ты хочешь быть трезвенником, Чарли, так это только потому, что ты не от мира сего и ни к чему не стремишься. — Он понизил голос и потупил глаза. — Разве Кэтлин выглядит дикой? Но она позволила, чтобы ее украли и продали. Отец продал ее Рокфеллеру…

— Я так и не знаю, которому из Рокфеллеров ее продали.

— У меня нет никаких планов относительно Демми, Чарли. Ей еще предстоит слишком много страданий.

Он лез не в свое дело. И все же его слова тронули меня. Демми действительно пришлось многое пережить. Некоторые женщины плачут тихо, как садовая лейка. Демми рыдала страстно, как только может рыдать женщина, которая верит в грех. Когда она рыдала, ее невозможно было просто жалеть — мощь ее душевных порывов невольно вызывала уважение.

Мы с Гумбольдтом проговорили полночи. Кэтлин дала мне свитер: Гумбольдт спал очень мало, и она, предвидя целую череду маниакальных ночей, воспользовалась моим присутствием, чтобы немного отдохнуть.

Вместо вступительного слова к Ночи Бесед с Фон Гумбольдтом Флейшером (поскольку это было нечто вроде декламации), мне хотелось бы сделать краткое историческое заявление: пришло время (поздний Ренессанс), когда жизнь утратила способность устраивать самое себя . Теперь она должна быть устроена кем-то. И мыслители взялись за это. Со времен, приблизительно, Макиавелли до наших собственных это «устроительство» есть не что иное, как единый, великий, витиеватый, мучительный, вводящий в заблуждение гибельный процесс. Таких людей, как Гумбольдт — вдохновенных, проницательных, тонких и безумных, — переполняет идея, что человеческой деятельностью, такой грандиозной и безгранично разнообразной, в настоящее время должны управлять исключительные личности. Гумбольдт и сам был такой «исключительной личностью», а значит — законным кандидатом во власть. А почему нет? Шепоток здравого рассудка тихонько напоминал ему, почему именно нет и высмеивал его. Пока мы смеемся — с нами все в порядке. В то время я и сам был в большей или меньшей степени таким кандидатом. Мне тоже мерещились грандиозные перспективы, идеологические победы, личный триумф.

А теперь о том, что говорил Гумбольдт. На что в действительности похожи разглагольствования поэта.

Для начала он надел маску взвешенного мыслителя, но как далек он был от образца здравомыслия! Я, конечно, тоже любил поговорить и поддерживал беседу сколько мог. Сперва мы вели двойной концерт, но через некоторое время я был с шумом свергнут со сцены. Извергая доводы и формулировки, опровергая и делая открытия, голос Гумбольдта подымался, затихал, подымался снова; рот распахивался, и тени залегали у него под глазами, казавшимися черными дырами. Руки тяжелели, грудь выгибалась колесом; брюки держались под животом на широком ремне со свисавшим свободным концом. Гумбольдт постепенно переходил от повествования к речитативу, от речитатива воспарял к арии под аккомпанемент оркестра намеков, художественного вкуса, любви к своему искусству, преклонения перед его великими мужами, но также подозрений и надувательства. На моих глазах этот человек то попадал в унисон со своим сумасшествием, то диссонировал с ним.

Он начал с замечания о месте искусства и культуры в администрации Стивенсона первого срока — о своей роли, нашей роли, поскольку мы должны были пользоваться моментом вместе. Отталкивался он от оценки Эйзенхауэра. У Эйзенхауэра нет политической смелости. Посмотри, как он позволил Джо Маккарти[66] и сенатору Дженнеру[67] отзываться о генерале Маршалле[68]. У него нет мужества. Зато он дока в снабжении и рекламном деле, и не глуп. Он замечательный кадровый офицер, легкий на подъем, игрок в бридж, любит девочек и читал вестерны Зейна Грея[69]. Если общество хочет ненавязчивого правительства, если оно уже вполне оправилось после депрессии, мечтает отдохнуть от войны и чувствует себя достаточно сильным, чтобы обойтись без сторонников «нового курса»[70], и разбогатело настолько, чтобы быть неблагодарным, оно будет голосовать за Айка, за эдакого принца, которого можно заказать по каталогу «Сирс Робак». Возможно, публике уже надоели великие личности вроде Рузвельта, и напористые типы вроде Трумэна. Но Гумбольдт не хочет недооценивать Америку. Он верит, что Стивенсон добьется своей цели. И мы увидим, на какую высоту может подняться искусство в свободном обществе, может ли оно идти в ногу с общественным прогрессом. Упомянув Рузвельта, Гумбольдт заметил, что тому следовало хоть что-нибудь предпринять после смерти Бронсона Каттинга[71]. Сенатор Каттинг вылетел из родного штата после подсчета голосов, и его самолет потерпел аварию. Как это могло случиться? Возможно, не обошлось без Дж. Эдгара Гувера[72]. Власть Гувера держалась на том, что он выполнял грязную работу для президентов. Вспомни, как он пытался навредить Бертону К. Уилеру[73] из Монтаны. Гумбольдт перешел к сексуальной жизни Рузвельта. А от Рузвельта и Дж. Эдгара Гувера к Ленину и ГПУ Дзержинского. Затем упомянул Сеяна[74] и возникновение тайной полиции в Римской империи. Потом он заговорил о литературной теории Троцкого и о том, как тяжело прицепить великое искусство к товарному поезду Революции. Затем Гумбольдт снова вернулся к Айку, заговорил о мирной жизни профессиональных военных в тридцатые. Потом о пьянстве, распространенном в армии. Черчилль и бутылка. Меры, принимаемые втихую, чтобы оградить сильных мира сего от скандала. Меры безопасности в мужских борделях Нью-Йорка. Алкоголизм и гомосексуализм. Супружеская жизнь и быт педерастов. Пруст и Шарлюс[75]. Сексуальные отклонения в немецкой армии до 1914 года. По ночам Гумбольдт читал историю войн и военные мемуары. Он мог рассказать о Уилере-Беннете[76], Честере Уилмоте[77], Лиддел Гарте[78] и гитлеровских генералах. Он также знал Уолтера Уинчелла[79] и Эрла Уилсона[80] и Леонарда Лайонса[81] и Реда Смита[82], легко переходил с пересказа сенсационных статеек к генералу Роммелю, а от Роммеля к Джону Донну[83] и Т. С. Элиоту. Об Элиоте он знал такие странные факты, каких, пожалуй, не знал никто другой. Гумбольдта переполняли сплетни и галлюцинации, но также и литературные теории. Конечно, извращения характерны для всей поэзии. Но что первично? И все это лилось на меня потоком, полупривилегией-полуболью, вместе с иллюстрациями из классики и высказываниями Эйнштейна и Жа Жа Габор[84], ссылками на польский социализм и футбольную тактику Джорджа Халаса[85], на скрытые мотивы Арнольда Тойнби, и (иногда) на торговлю подержанными машинами. Богатые мальчики, бедные мальчики, еврейские мальчики, гойские мальчики, хористки, проституция и религия, старые деньги, новые деньги, клубы джентльменов, Бэк-Бей[86], Ньюпорт[87], Вашингтон-сквер, Генри Адамс, Генри Джеймс, Генри Форд, Иоанн-креститель, Данте, Эзра Паунд[88], Достоевский, Мэрилин Монро и Джо Ди Маджио[89], Гертруда Стайн[90] и Алиса, Фрейд и Ференци[91]. Доходя до Ференци, он всегда делал одно и то же замечание: ничто не может быть настолько далеким от инстинкта, как рационализм, и, следовательно, в соответствии с Ференци, рационализм оказывается верхом безумия. А как доказательство — сумасшествие Ньютона! Дойдя до этого места, Гумбольдт обычно говорил об Антонене Арто[92]. Драматург Арто пригласил самых знаменитых интеллектуалов на лекцию в Париж. Когда они собрались, вместо лекции Арто вышел на сцену и закричал, как обезумевшее чудовище. «Раскрыл рот и заорал, — говорил Гумбольдт. — Заорал неистово. Парижские интеллектуалы съеживались от страха. Но для них это было потрясающее событие. Почему? Да потому, что художник Арто — это несостоявшийся священник. А несостоявшиеся священники специализируются на богохульстве. Богохульство нацелено на общину верующих. Во что они веровали в этом случае? Только в интеллект, который какой-то Ференци приравнял к безумию. Но что это означает в широком смысле? Это означает, что единственное искусство, к которому интеллектуалы способны испытывать интерес, это искусство, воспевающее первичность идеи. Художники должны интересовать интеллектуалов, этот новый класс. Вот почему состояние культуры и история культуры становятся главным предметом искусства. И поэтому рафинированная аудитория французов с почтением слушала вопли Арто. Для них единственная цель искусства — предлагать идеи и суждения и вдохновлять. Образованные люди современности являются думающей свалкой на стадии, которую Маркс называл первоначальным накоплением. Их задача — спустить шедевры до обыкновенного дискурса. Вопль Арто — интеллектуален. Во-первых, он — атака на „культ искусства“ девятнадцатого века, которую хочет сменить культ рассуждения…

• Предыдущая
• 9/136
• Следующая