Кажется, со мной пойдут в разведку... - Васильев Борис Львович - Страница 14

• Предыдущая
• 14/22
• Следующая

— Говорил, держись крепче, раззява!.. — орет он сверху, а я стою на собственной голове, двигаю ногами и не могу выбраться, потому что нас заклинило в люке насмерть.

— Вылезай!.. — орет Федор. — И не дрыгай ногами: песок в глаза сыплется!..

— Ты вылезай! — глухо кричу я изнутри. — Мне некуда тут!..

— Да я же встать не могу, холера!.. — бушует Федор. — Повис на мне, а еще командует!..

— Ну, некуда тут, Федя, некуда!.. Ты меня вверх тяни! За штаны, Федя!..

— Ты же мне руки прижал, балда!.. Чем я тебя за штаны буду тянуть? Зубами, что ли?

Тут он начинает двигать своими ручищами, и моя голова вертится вместе с ними, как рулевое колесо.

— Тише!.. — кричу. — Шею сломаешь!..

Федор перестает вертеть мою голову и начинает шевелить ногами. Он пытается поджать их, чтобы можно было встать вместе со мной, но ему мешают мои плечи. Пыхтит, тискает меня своими жердями, но толку из этого не получается. Я не выдерживаю:

— Не могу, Федя…

— А я могу? — огрызается он. — Даже покурить нельзя, и муха, гадина, шею жрет…

— Едем к нашим, Федя. Задохнусь я…

Федор размышляет, вздыхая. Потом говорит:

— Погоди, педали нашарю.

Пять минут пытки, и Федор наконец нащупывает рычаги. К счастью, мотор не заглох, и Федору удается, невероятно свернув мне шею, включить передачу.

— Задницу можешь убрать? — спрашивает он.

— Куда?

— Ну вперед, что ли.

Я складываюсь, как перочинный ножик, свесив ноги на нос машины. В голове шумит от прилива крови.

— Только передачи не переключай.

— Ладно, — ворчит он. — Энтузиаст чертов, связался я с тобой…

Ползем невероятно медленно. Вокруг стоит адский грохот, поскольку я влип ухом в моторную перегородку. Не знаю, сколько времени мы так ехали, но я до гробовой доски буду считать это путешествие самым длинным в своей жизни.

Сознание я каким-то чудом сохраняю, хотя ухо зажарилось, как картошка. Слышу, как вдруг глохнет мотор, настает пауза, а потом идиотский вопрос удивленного Славки:

— Что, Федя, уже сломал?..

— Что сломал, чертова дура?.. — орет Федор. — Псих этот голову сломал, понятно вам?.. Вынимайте его из меня к такой-то матери!..

Но вынимать меня они не торопятся. Может, онемели от страха за мою жизнь? Чтобы успокоить их, я задираю ноги и несколько раз свожу и развожу их.

И тут слышится рев, визг и хрюканье: в жизни не слыхал такого пошлого смеха. Они воют на все лады, Федор кроет их матом, а Колычев кричит:

— Не трогайте! Не трогайте их! Фотоаппарат возьму!..

Позируем под их восторженные вопли. Колычев отщелкивает пленку, и только после этого они выволакивают меня из люка. Ставят на ноги, но я тут же начинаю валиться, как чурка, и они волокут меня в тень. Лихоман лично исследует мою голову:

— Все нормально, только шишка на темени.

Пока он меня щупал, они из вежливости молчали, но, как только изрек диагноз, все началось сначала. Я не злюсь потому, что понимаю: над Федором не похохочешь. Славка, икая от хохота, приносит воду, я осушаю подряд две кружки и сажусь, хотя голова вроде еще не совсем моя. Федор мрачно курит возле машины; рядом крутится Степан:

— Расскажи, Федя. Ну, не скрывай, Федя…

Федор отсылает его подальше и, швырнув окурок, лезет в машину.

— Куда, Федор? — интересуется командор.

— Куда, куда?.. На кудыкину гору! — ревет Федор.

— А техник на той горе не понадобится?

Федор угрюмо молчит. Я встаю, пытаюсь выпрямить шею, но она не поддается. Иду к машине лбом вперед, как бык на тореро.

— Слазь! — кричит Федор. — К чертовой матери!..

— Нет уж, Федя, — говорю я. — Принципиально.

— Вторая попытка! — объявляет Виталий Павлович, все веселятся, но Федор заводит мотор, и мы поспешно отъезжаем.

Все повторяется: Федор съезжает на луг, разворачивается и вдруг глушит мотор.

— Вылезай.

— Зачем?

— Вылезай, говорят тебе!..

— Не ори, я на работе.

Он привстает, пытаясь меня схватить, но я предусмотрительно отступаю. Федор разражается длиннейшей руганью.

— Генка, не заводи меня!..

— Не слезу. Бить будешь — все равно не слезу.

Он яростно пялится на меня, но я выдерживаю этот взгляд. И вдруг вижу, что уголки его губ неудержимо ползут в стороны, и тоже начинаю улыбаться. Через секунду мы уже хохочем до изнеможения.

— Ну, номер!.. — стонет Федор. — Ну, ты даешь, Генка!

— Ты тоже хорош: чуть башку мне не открутил…

— Тогда держись!..

Он мог бы этого и не говорить: я вцепился как клещ. Федор дал полные обороты, раскачал машину перед кюветом, довернул и всей массой ударил правым бортом в землю. Я на сей раз удержался, но все мои печенки-селезенки лихо поменялись местами. Федор вылез, критически осмотрел машину и плюнул:

— Крепкий, холера…

Я судорожно глотаю воздух, мучительно пытаясь вогнать свои внутренности в места, предназначенные им от природы. Федор подозрительно смотрит на меня:

— Может, на травке посидишь?

Отрицательно качаю головой, слова куда-то провалились. Федор улыбается:

— Придется повторить.

Повторяем. Торсион цел, но в животе у меня такая боль, что вот-вот заору.

— Слез бы, Генка.

— Нет… — хриплю я.

— Молоток. Ну, сейчас хана этому торсиону.

Но хана приходит только на четвертом заезде. К этому времени я настолько ошалеваю от рева, ударов и боли, что Федор снимает меня с машины, как ребенка, и укладывает на траву.

— Ты, Генка, не тужься никогда, — наставляет он, покуривая с чувством выполненного долга. — Держи себя свободно, но в готовности. Соображаешь?

— Соображаю…

— От тужливых пот один, а толку — нуль. Потому, они все время не то напрягают: либо глотку, либо спину, либо еще что. А включать в себе надо только то, что требуется, но до упора. Болит?

— Немного.

— Ну ничего, зато выиграли! — Он торжествующе смеется. — Чудаки! Борисыч, тот сразу смикитил, что я дело говорю, а этих никак не проймешь. Конечно, радиусы галтелек маловаты, это ж ясно. Потому мы с тобой и рвали тут животы, чтоб доказать. Лучше здесь двадцать торсионов сломать, чем хоть один где-нибудь в Антарктиде. Тут ты шишечку на темечке заработал, а там люди свободно головы потерять могут. Это же ходовая часть, не шуточки. Борисыч, он голова…

Вечером у нас банкет с возлияниями за счет проигравших интеллектуалов. Ребята гогочут у костра и чокаются, а я лежу на брезенте. Аппетит мне отшибло надолго, шея не ворочается, и в животе свинцовая тоска.

Хорошо бы сейчас оказаться дома. Принял бы ванну, поужинал и смотрел бы телевизор. Никуда бы не пошел и никому бы не позвонил, честное слово. Просто сидел бы с мамой рядом, а она бы радовалась втихомолку. Я никогда с ней ничего не смотрел, разве только хоккей, а так все время улепетывал на улицу или читал в своей комнате. Не люблю я глядеть в этот ящик и слушать замечания, что Наташка сыграла бы не хуже, но мама это обожает, и ей, наверно, было бы очень приятно, если бы я торчал рядом…

Славка о девчонках травит. И все смеются. Выпивки сегодня хватает, и они будут мусолить эту тему до глубокой ночи…

— …а она говорит: не обманешь? Обману, говорю. Ну, честно тебе говорю: обману. Лучше уходи. А она что делает? Она расстегивает свои пуговицы-крючочки…

Да, так о доме. В общем-то я неплохой сын, только невнимательный. Теперь я это понимаю, но тогда сама земля для меня вертелась, вот что отвратительно. Подай, прими, купи… А на что купишь-то? Джинсы мои маме зарплату стоили, а у самой одни туфли. Старые туфли: Наташка из-за них в театр с ней идти отказалась. С подругой пошла, а мама плакала. Сволочь я, если вдуматься…

Все-таки я правильно сделал, что снял тогда с полки свой чемодан. Не в том смысле, что без меня им тут была бы сквозная дыра, как говорит Федор, а в том, что мне эта самая дыра выпала бы наверняка. И не в энтузиазме дело: надо сперва понять, кто ты, для чего ты и зачем ты. Тогда и энтузиазм, я думаю, появится. Вот как у ребят, хоть их и коробит от этого слова…

• Предыдущая
• 14/22
• Следующая